Он – один из нас!
Я застыл на месте.
Продолжая смеяться, жандармы поволокли пьяную дальше. Молодой саксонец снисходительно улыбнулся, указал мне на грязную деревянную скамейку по другую сторону стола и самым вежливым тоном, на какой только был способен, произнес:
– Прошу садиться. Думнявоасгрэ?..
– Цепеш, – представился я и с подозрением оглядел скамейку.
Мне показалось, что на ней остался чей-то плевок. Я все же рискнул сесть и вскоре почувствовал, что моя догадка соответствовала истине: сиденье было мокроватым.
– И о чем же вы хотите сообщить, домнуле Цепеш?
Мою фамилию он произнес на свой манер: Дзепеж.
«Об убийствах, – чуть не вырвалось у меня. – Но я не могу назвать точное количество жертв. Их слишком много, чтобы я мог сосчитать». И вместо этого я сказал:
– Я хочу поговорить с вашим начальником.
Его казенная улыбка стала шире, а взгляд – жестче.
– Уважаемый господин... Дзепеж, я уверен, что мой начальник был бы рад побеседовать с вами, однако сейчас он занят неотложными делами. Я готов вас выслушать и помочь в...
– Если возможно, я все-таки хотел бы повидать вашего начальника.
– Смею вас заверить, это невозможно.
– Понимаю. – Я встал, оправил одежду и протянул жандарму руку. – В таком случае, прощайте.
Несколько удивившись моей резкости, он встал и протянул свою руку. Золотая крона перекочевала к нему. Виртуозным движением (такое проворство увидишь, пожалуй, лишь у цирковых фокусников) жандарм опустил монету к себе в карман.
Я повернулся и сделал вид, что ухожу.
– Постойте, господин... Дзепеж, – окликнул меня жандарм.
Я остановился.
– Может случиться, что начальник уже закончил с делами и освободился. Если хотите, я загляну к нему и узнаю.
– Да, пожалуйста, – ответил я, глядя ему прямо в глаза.
Не прошло и минуты, как жандарм вернулся. Его отношение ко мне стало значительно теплее.
– Начальник готов вас принять.
Жандарм проводил меня в самый конец узкого коридора, в который выходило множество закрытых дверей. Там он остановился и заученным движением, словно механическая кукла, толкнул тяжелую створку и посторонился, пропуская меня вперед (в Трансильвании любят издеваться над австрийским педантизмом, называя его «тевтонской ушибленностью»). Едва я переступил порог, дверь за мной бесшумно закрылась.
Поднявшийся мне навстречу начальник местного жандармского управления оказался румыном. Ростом он был пониже ретивого саксонца, а в плечах пошире.
– Здравствуйте, домнуле Цепеш, – негромко произнес он.
В его голосе и позе было меньше официальности и больше обыкновенной человеческой теплоты. Я даже уловил в его голосе знакомые интонации, что очень меня удивило. Мне также показалось, будто он меня узнал. Но я не стал напрягать память и вспоминать, где и при каких обстоятельствах мы могли встречаться с этим человеком. Наоборот, я был уверен, что прежде никогда его не видел. Похоже, ему перевалило за пятьдесят. Курчавая шевелюра успела поседеть, однако брови и закрученные усы сохранили изначальный темный цвет, и это придавало его лицу весьма суровое выражение.
– Флореску, начальник жандармского управления Бистрица. Входите. Я вас ждал.
Эти слова меня несколько удивили: его ожидание длилось от силы минуты три. Я подошел к столу и пожал протянутую руку. Рукопожатие Флореску оказалось твердым и дружеским. Он изучающе оглядел меня. Во время нашего разговора я улавливал в его темных глазах, в голосе, в жестах чувство, которому никак не мог подыскать определение. Оно словно ускользало от меня. И только сейчас, начав описывать нашу встречу, я понял, какое чувство он испытывал.
Жалость. Он глядел на меня с жалостью.
Флореску предложил мне сесть. В его кабинете стоял настоящий стул с мягким сиденьем, разительно отличавшийся от скамьи в приемной управления. Начальник тоже сел, сложил руки на столе и подался вперед. Меня опять удивил взгляд Флореску: совсем не начальственный, добрый, почти отцовский, и в то же время задумчивый и какой-то... настороженный.
– Итак, – с явной неохотой начал он, – позвольте узнать о цели вашего прихода ко мне.
По пути в Бистриц я несколько раз репетировал заготовленную речь и, как мне казалось, заучил ее наизусть. Но в кабинете Флореску все слова тут же куда-то пропали. Запинаясь, я пробормотал:
– Мое дело... очень деликатное. Постараюсь объяснить. Моего двоюродного деда... я привык называть его дядей... зовут Влад Цепеш.
Флореску понимающе кивнул.
– А-а, граф. Как же. Слышал о нем.
– Я пришел сюда... искать вашей помощи в расследовании жуткого преступления. Точнее, преступлений. Граф очень рассердился бы, узнав, что я обратился к жандармам. Но я не хочу, чтобы у вас появились даже малейшие подозрения на его счет. Зато один из его слуг повинен в тяжком преступлении. Даже в нескольких.
– В каком именно преступлении? – осведомился Флореску, не выказав особого удивления.
– В убийстве, – собравшись с духом, ответил я.
Ни в позе, ни в тоне Флореску ничего не изменилось. Наверное, так и должен вести себя человек, который за годы службы наслушался столько ужасающих историй, что они перестали его волновать. Ни один мускул на его лице не дрогнул, руки, лежащие на столе, даже не шевельнулись. Он вел себя словно профессор, принимавший у меня устный экзамен: задавал вопросы, выслушивал ответы.
– И кто же, по-вашему, совершил эти убийства?
Мне вдруг показалось, что передо мною – актер, играющий хорошо знакомую роль и тщательно скрывающий свои истинные чувства, прежде всего – жалость и сострадание. Он хотел мне помочь.
– Дядин кучер, – ответил я. – Его зовут Ласло Сегей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105