силища у Убивца прямо нечеловеческая. Его убить нелегко. На редкость живучий. Мы ведь его и штыком кололи, и душили, и ранен он был. А всё сопротивлялся… Надо полагать, и братец его той же породы… А за меня не беспокойся. Говорю же, дом чистый, а я без особой надобности днём не выхожу. Да и, если надо, могу каждую ночь квартиру менять.
Он поднялся, пошёл к прихожей, но остановился.
– Так ты, Саша, бумагу внимательно прочитал?
– Да что ты загадки загадываешь? – рассердился Михайлов. – Конечно, внимательно.
– А почерк хорошо рассмотрел? – продолжал допытываться Баранников.
– Почерк? – насторожился Михайлов. – А что такое?
Михайлов снова схватил письмо.
– Ба! Только сейчас заметил: каллиграфия! – воскликнул он. – Да какая! Талант! Буковка к буковке, а вензеля-то какие!.. Этому искусству, кажется, художников да ещё инженерных офицеров учат?
– Вот-вот, офицеров, – сказал Баранников. – А ты знаешь, что господин Достоевский именно Инженерное училище и закончил?.. И, кстати, каллиграфией он нарочно занимается: ему врачи посоветовали – мол, помогает от припадков падучей болезни.
– Откуда ты всё это знаешь? Про Достоевского? – удивлённо спросил Михайлов.
– Так мы же соседи. Говорю: на одной площадке проживаем. Бывает, что и сталкиваемся на лестнице, раскланиваемся… – отозвался Баранников, и вышел, улыбаясь.
Михайлов с некоторой растерянностью остался стоять в прихожей.

Глава 12

ПЕТЕРБУРГ.
Конец июня 1879 года.
На другой день после похорон Елизавета Яковлевна Макова рассчитала почти всю прислугу, оставив лишь кухарку, дворецкого и истопника.
Затем она заперлась в своей комнате, велев не тревожить, и принялась обдумывать, как жить дальше.
Она не плакала: все слёзы, видно, вышли ещё на похоронах. Да и немного их у неё в запасе и было, слёз-то.
Сейчас она вдруг осознала, что ей предстоит множество больших и малых забот, и что она в Петербурге совершенно одна: не только подруг – просто знакомых и то почти нет. Значит, всё нужно делать самой, ни на кого не надеясь. Даже на обещанный этим очкастым стариком государственный пенсион.
Прежде всего: с этой квартиры придётся съехать. Слишком большая и дорого обходится. Следует подыскать квартирку попроще, поскромнее, и даже не в центре…
Елизавета Яковлевна вздохнула, обведя глазами комнату. Жаль… Столько лет здесь прожито… Да как прожито? Кое-как… Стало быть, и горевать не о чем.
Другое дело – долги. Елизавета Яковлевна никогда особенно не рассчитывала свои траты и охотно соглашалась, когда в магазинах ей отпускали в долг. Теперь же она вдруг отчётливо вспомнила: в каких магазинах, и сколько. В основном – в модных французских салонах, где она покупала наряды, зонтики, какие-то безделушки. Сумма получалась немаленькая.
Елизавета Яковлевна снова обвела глазами комнату, вздохнула. И зачем покупала все эти новомодные тряпки и безделушки? Всё равно ведь никуда не выезжала. Разве что в церковь; так там особо не покрасуешься…
На глазах вдруг выступили слёзы. Остались, значит, ещё в запасе…
Елизавета Яковлевна решительно вытерла их чёрным платочком: платочек тоже специально был куплен под траурное платье. Она отложила платок, пододвинула к себе бумагу и карандаш – считать долги и предстоящие расходы.


* * *

Хотела с утра съездить в Новодевичий монастырь, на могилку, – не дали. Сначала явилась домовладелица. Женщина невероятных размеров, с усами, и голосом, как иерихонская труба – Елизавета Яковлевна даже не помнила, как её зовут. Все квартирные расходы оплачивал муж. Домовладелица сказала, что у них принято платить за квартиру за месяц вперёд. Июнь-де заканчивается, пора платить за июль.
– Сколько? – пискнула неожиданным дискантом Елизавета Яковлевна.
– Как обычно: 250 целковых, – проревела труба. – Но вам, так и быть, скидку сделаю по случаю горя. Так что извольте, мадам, в течение недели 230 рублей.
– Хорошо, – ответила Елизавета Яковлевна, хотя ничего хорошего не видела: ответила, чтобы отвязаться.
Домовладелица критическим взглядом оглядела обстановку и доверительным тоном проревела:
– Я вам вот что, голубушка, посоветую. Снесите-ка вы свои наряды на распродажу. Какой никакой – а доход.
Она ещё раз оглядела комнату и двинулась, как пароход, к дверям. Только что без гудка…
– Послушайте! – остановила её Елизавета Яковлевна. – А что, если бы я хотела взять квартиру поменьше? Мне одной такие хоромы ни к чему.
Пароход медленно развернулся.
– Вы у меня же хотите квартиру взять?
– А у вас есть свободные?
Труба неожиданно вздохнула.
– Нет, голубушка, у меня только почтенные люди квартируют. Сенаторы, правительственные чины, железнодорожники… Маленьких квартир совсем нету, разве что дворницкая. Но, если желаете, я наведу справки.
– Конечно, желаю! И даже очень буду вам благодарна!
Пароход снова начал разворачиваться к дверям.
– Наведу! – проревела напоследок и удалилась, едва вписавшись в двустворчатый дверной проём.
Дворецкий проводил её.
Но не успел закрыть за ней дверь – новый посетитель: из министерства.
Елизавета Яковлевна обрадовалась было: мелькнуло в голове приятное слово «пенсион». Не тут-то было! Оказывается, явились за какими-то бумагами Льва Саввича.
Елизавета Яковлевна нахмурилась.
– Нет, никаких бумаг я вам не дам, – сказала, как отрезала. – И в кабинет Льва Саввича не пущу. Сама туда не захожу, и посторонним не позволю. Заперла на ключ.
– Но я не посторонний… – опешил чиновник. – Я товарищ министра юстиции Фриш!
Елизавета Яковлевна помотала головой:
– Нет! Сама не вхожу – значит, и никого не пущу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113