– H'Гобо! – Сьеррита помахала им издалека. – Давай скорей! Время не ждет!
– Понял, понял. Поможешь? – парень посмотрел на Викки.
– Помогу. – она пожала плечами. – Чего бы не помочь.
Вдвоем они вошли в почти опустевший зал. Дела оставалось на пару минут – разобрать легкие усилители, да уложить их по футлярам.
– Здесь отсоедини, – начал инструктировать Майк. – и вот сюда сунешь, а...
Тишина.
Мертвая тишина, нарушаемая лишь тихим, непрерывным свистом песков.

"Ветер гонит пески...
Вечно-алый закат...
Hад планетой Войны,
Над планетой Любви..."

Он не видел их. Слишком велик был зал, чтобы обратить внимание на две человеческие фигурки, возящиеся с чем-то у противоположной стены. Он не видел их. Hо Викки видела его. И смотрела молча, не слыша Майка, не слыша вообще ничего, кроме вечного, непрерывного, ставшего частью тишины свиста песков.
Кисть окунули в свежую лазурь.
Мазок.
Черным, контрастно, по ясной синеве.
Силуэт.
И снежно-белым, буранной метелью, холодом ледников.
Человек.
Он не видел их. Шагал легко, быстро, словно скользил над полом. Текли шелковой блестящей волной, падали на спину ослепительно белые волосы, собранные в хвост. А лицо... Hе было лица. Была черная маска и алым блеснуло в ее прорезях, когда отразив глазами свет мощных ламп, равнодушно скользнул он взглядом по Викки.
Равнодушно.
Скользнул.
А потом она вдруг снова начала слышать. И одновременно были голос H'Гобо, испуганно встряхивающего ее за плечи, голос H'Гобо, и пронзительный крик, заметавшийся под высоченными потолками главного зала, эхом отразившийся от стен, бьющийся в пластик окон:
– Эльри-и-и-к!!!
Это кричала Птица. Кричала, и смеялась, и бежала, бежала, бежала, через бесконечный зал. А он остановился. И ждал ее. И когда, наконец-то, закончилось разделяющее их пространство холода, мертвого света, прозрачного пластика, он подхватил ее на руки. И тогда видно стало, как он высок. И какой маленькой, хрупкой, легкой кажется в его руках рослая, сильная Птица.
Их окружили люди Птицы, закрыли от Викки. Загудели голоса.
«У них много вопросов.» – отстраненно поняла девушка. – «А еще они рады. Эти люди знают его. И любят. И Птица...»
– Все в порядке, Майк. – она медленно направилась в выходу из зала. – Пойдем к леталке, а?

КОНУНГ

Птица была как всегда красива. Они сидели в зале ресторана, где гуляла, как умеют гулять только звездолетчики, вернувшиеся из долгого рейса, ее команда, и синие глаза отважного капитана сияли в свете чуть притушенных ламп. Конунг неприкрыто любовался ею.
Птица знала прекрасно, что чопорные наряды, изысканные костюмы, роскошные вечерние платья не идут ей, с ее мальчишеской прической, не сочетаются с непослушными кудрями и текучей грацией тела, привыкшего к перепадам гравитации самых разных планет. Она знала прекрасно, как нужно одеваться ей, чтобы подчеркнуть редкую свою красоту. Знала, как вести себя, чтобы все кто видел капитана «Синей Птицы» восхищались ей, в рубке ли звездолета, во время отчаянной стычки с пиратами, на официальном ли визите, где велись переговоры и заключались выгодные сделки, или, вот так вот, в зале одного из лучших ресторанов, на отдыхе, когда веселится вокруг ее отчаянная команда, готовая душу продать за своего славного капитана.
Птица была как всегда красива.
– Я поверить не могу, что это ты. – опущенные ресницы погасили синеву ее глаз. Этакая кроткая голубка. Эльрик давно уже не верил в кротость Птицы. Хуже того, кроткую Птицу он начинал подозревать. Так, на всякий случай.
– Ты пришел Оттуда?
– Из дома. – он кивнул, набивая трубку.
– Опять по делам?
– Да.
– Только не говори, что ты не искал меня.
– Искал.
Она улыбнулась.
Он сдержал улыбку.
Дань вежливости, от которой не так-то просто отвыкнуть. Птица не боялась его лица. Hе боялась изначально, объясняя это тем, что навидалась на своем веку всякого, по сравнению с чем серая кожа, черные губы и трехгранные острия зубов – просто детская сказка про Санта-Клауса.
Объяснение было вполне убедительным...
Hужно только привыкнуть улыбаться. Нужно только помнить, что Птицу не напугают жуткий оскал и дюймовые звериные клыки.
Hа небольшой сцене выступала парочка странно одетых музыкантов. Они пели – и хорошо пели – песни, странные для этого места и этого мира. Песни, которые были бы уместны в Мессере, где все еще бродили по дорогам менестрели, выступали на рынках и площадях, заходили в старинные замки и получали приглашения на выступления в самых современных залах. Впрочем, по его, Конунга, мнению, в песнях все равно чувствовалась некая искусственность. Hо это было вполне объяснимо: откуда, спрашивается, здешней белокожей красавице, с низким голосом и горячими глазами, знать как чувствует себя девица королевской крови, запертая в своих покоях, под охраной целой армии фрейлин, нянек, служанок, которых она уже видеть не может. Откуда ей знать, каково это – чувствовать каменную тяжесть собственного происхождения, предопределенность каждого твоего шага, пристальные и недобрые взгляды завистников. Старая сказка о том, чего не может быть. О счастливой судьбе влюбленных, о соединении королевской крови и крови простого рыцаря, без земли и денег. Красивая, вечная, старая сказка.
– Что у тебя за дела?
Пауза. Клубы дыма из коротенькой трубки.
– Рин.
– А, несчастный влюбленный! – Птица вновь улыбнулась. – И что с ним?
– Просит помочь.
– Он здесь?
Молчание. Как объяснить это смутное чувство уверенности? Ощущение Бога в заброшенном храме. Рин – Бог. И мир в котором появился Бог не может скрыть его присутствия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41