И кровать, и газовая плита, и стол, и высокий комод – все это было несуразно большого размера. Сиденья двух массивных кресел с прямыми спинками и без обивки – надо полагать, они были подобны тем, которые, как выражался сам Бальзак, он «убивал под собою», – располагались столь высоко над полом, что на них можно было сидеть за столом, как на стульях. Кресло-качалка стояло у камина, находившегося прямо напротив окна. У качалки был такой вид, словно она все время дрожала. Все обширнейшее пространство пола было укрыто линолеумом необычно изящного рисунка; геометрический орнамент был выполнен в голубоватых, серых и коричневатых тонах, которые очень нравились Мерфи, потому что напоминали ему живопись Брака, а Силии это нравилось потому, что цветовая гамма линолеума восторгала Мерфи. Мерфи был одним из тех избранных, которым требуется во всем находить нечто такое, что напоминало бы им еще о чем-то другом. Стены были выкрашены клеевой краской лимонно-желтого цвета, который упоминался в гороскопе Мерфи как благоприятствующий ему. Все это настолько не соответствовало предписанию гороскопщика Сук «в доме избегать украшательства», что Мерфи испытывал по этому поводу некоторую неловкость. Потолок был столь высок, что терялся в полумраке, да, представьте себе, совершенно в буквальном смысле слова был плохо различим в полумраке.
Здесь, в этом новом обиталище, они начали вести то, что Силия называла «новой жизнью». Мерфи же полагал, что новая жизнь должна прийти попозже (да и то, если она вообще придет) к кому-то одному из них – или одной. Однако Силия явно имела намерение поднять переезд на новое место жительства на высоту значимости, сравнимую с бегством Магомета из Мекки в Медину, и подобно мусульманам, начавшим новое летосчисление, она собиралась открыть новый отсчет жизни, и Мерфи не вступал с ней в пререкания по этому поводу. Он решил более ей не противоречить.
Немедленно обнаружившимся недостатком в их жизни была хозяйка, у которой они снимали квартиру, тощее, мелкорослое существо по фамилии Кэрридж, мнительное и надоедливое, да к тому же еще и столь высоконравственно-праведное и незыблемо-честное, что оно не только отказалось препарировать соответствующим образом счета, отправляемые владельцу дома, но и пригрозило доложить этому «многострадальному господину Квигли, которого все обманывают», о попытках склонить ее к такому бесчестному поступку.
– Скажите, пожалуйста, не квартиросдатчица, а нравонаблюдательница! – возмущался Мерфи. – Только посмотреть на нее, и сразу ясно, что за личность: губки тонкие, а сама, как дорическая колонна в миниатюре – никаких выпуклостей. От нее ничего не добьешься.
– А раз так, тем более имеет смысл искать работу, – подытожила Силия.
Все, что бы ни происходило в их жизни, становилось для Силии предлогом напомнить Мерфи о необходимости найти какую-нибудь работу. Она проявляла прямо-таки болезненную находчивость сводить все к одному. Такие, казалось бы, никак не связанные события, как появление в Пентонвильской тюрьме нового заключенного, доставка которого была случайно замечена, и наблюдение за продажей краденого на Скотном рынке, побуждали ее к напоминанию о необходимости искать работу. Противоречия, возникающие между сожительствующими в гражданском браке, как нельзя лучше способствовали обоснованию такой необходимости. Они, эти трения, убеждали Мерфи в том, что его поступление на работу, даже с малой занятостью и ничтожным окладом, обязательно привело бы, но крайней мере на время, к распаду привычного им мира. Ей придется осваивать его заново. А не слишком ли поздно в ее годы предпринимать такое серьезное приспособительное действо?
Мерфи держал все эти опасения при себе и, более того, пытался их подавить – вот как велико и искренне было его желание вести себя так, словно для него уже не существовало ничего, кроме нее, Силии, воле которой он готов подчиняться, и оставить себе самую малость свободной воли. И он знал заранее, что она ему скажет: «Если ты во всем будешь подчиняться моей воле, то у тебя не останется ничего такого что отвлекало бы тебя от меня». А это было бы продолжением того, что уже когда-то было, однако возрождения былого он никак не потерпел бы. Былое – как забытая дурная шутка.
У Мерфи имелось множество возможных способов классифицировать жизненные ситуации, и один из них, причем весьма замечательный, заключался в сравнении той или иной жизненной ситуации с шутками, которые тоже бывают разные – изначально хорошие и изначально плохие. Только недостаточно развитое чувство юмора могло сотворить такое безобразие с тем хаосом, который иначе называется жизнью. Вначале была шутка… ну и так далее.
Силия осознавала, что у нее имеется две равно серьезные причины настаивать на том, чтобы Мерфи отправлялся работать. Первая – она жаждала сделать из Мерфи настоящего мужчину. Вот уже пять месяцев, да, господа, уже почти полных пять месяцев она проводила эксперимент, называемый «сожительство с Мерфи», и за этот срок образ Мерфи как «человека особого мира» не померк и продолжал манить ее. Вторая причина – ее охватывало отвращение при мысли о своем прежнем занятии, к которому ей придется вернуться, если Мерфи не найдет какую-нибудь работу до того, как ее сбережения, накопленные с таким трудом, растают. Возвращение к этому своему занятию ей было крайне неприятно не просто потому, что она находила его чрезвычайно скучным и пошлым (тут ее дед крепко заблуждался, полагая, что это именно то, к чему у нее есть призвание, и то, чем она может преспокойно зарабатывать себе на пропитание всю жизнь), а прежде всего потому, что такое возвращение оказало бы самое пагубное воздействие на ее отношения с Мерфи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87