Мерфи полагал, что его внутренняя темнота совершенно особенна и ни с чем не сравнима.
Невероятно преувеличенная боязнь Тыкалпенни сойти с ума от постоянного общения с теми, кто со своего ума уже сошел, порождала в нем страстное желание бросить свою санитарскую работу в М.З.М. Но поскольку его взяли на работу с испытательным сроком в один месяц и с условием, что деньги он получит лишь по прошествии полного месяца, то бросить работу, отработав лишь неделю, две или даже три, равносильно было бы отказу от денег, честно заработанных за все те муки, которые он претерпел. И вот Тыкалпенни пребывал в полной растерянности, не зная, как же ему все-таки поступить: сойти с ума или отравить себе существование до конца жизни воспоминаниями о мучительной неделе, отработанной безо всякой денежной компенсации.
Милосердное Заведение Св. Магдалины, несмотря на то что его пациентами были представители достаточно зажиточных классов, испытывало, подобно многим другим психиатрическим лечебницам, затруднения в найме на работу санитаров и санитарок. Собственно, именно это обстоятельство и явилось одной из причин найма Тыкалпенни на работу, несмотря на то что у него не имелось никакой квалификации, необходимой санитару подобного заведения, если не считать его габариты и нечувствительность к оскорблениям, приобретенная поэтом за годы критических нападок. Даже в М.З.М. находилось не так уж много больных, которые в своем умопомешательстве настолько отрешились от реальности, что не могли бы распознать, чего стоит личность, подобная Тыкалпенни, и не поносить его.
Когда Тыкалпенни завершил причитания и оплакивания своей горькой судьбинушки, жестоко обрекающей его либо на безумие в случае, если он останется в М.З.М, либо на неполучение своих кровно заработанных денежек в случае, если он оттуда уйдет, Мерфи несколько неожиданно для себя самого сделал ему такое предложение:
– А что произойдет, если, предположим, вы приведете им замену, ну, скажем, человека моего интеллекта (при этих словах Мерфи изломил бровь) и моего телосложения (здесь Мерфи расправил свои покатые и сутулые плечи), что тогда?
Эти слова привели Тыкалпенни в состояние бурного восторга, он весь задергался, а то, что сделалось с его коленями и ногами под столом, и описать невозможно. Единственное, что можно сказать о них, так это то, что они раболепствовали на свой странный манер. В подобном же стиле виляет хвостом восторженная собака.
Едва этот экзальтированный припадок улегся, как Тыкалпенни стал молить Мерфи тотчас же отправиться вместе с ним в М.З.М. и немедля оформиться вместо него на работу санитаром; надо полагать, Тыкалпенни считал вероятность того, что такая мгновенная замена одного их сотрудника из технического персонала другим может вызвать некоторое сопротивление руководства лечебницы, столь маловероятной, что о ней и беспокоиться не стоило. Со своей стороны Мерфи тоже, очевидно, склонен был считать, что такую замену будут лишь приветствовать, полагая, по всей видимости, что Тыкалпенни в своем рассказе не скрыл никаких привходящих обстоятельств, например, какие-нибудь там особые отношения с каким-либо важным лицом в М.З.М., скажем, с главной санитаркой. Если Тыкалпенни не состоял в любимчиках такой особы, то Мерфи представлялось, что замещение Тыкалпенни пойдет заведению лишь на пользу, ибо он был уверен, что он, Мерфи, сможет выполнять любую из обязанностей, возложенных на санитара, лучше, чем Тыкалпенни, особенно в обществе психически больных людей, и что им стоило лишь заявиться в М.З.М. вдвоем и обратиться к кому следует, как тут же все будет улажено ко взаимному удовлетворению всех сторон.
Особую уверенность в благополучном исходе предприятия придавало Мерфи упоминание в Суковом гороскопе о лунатике и о попечителе. До встречи с Тыкалпенни Мерфи казалось, что упоминание о лунатике было сделано лишь для увязывания предсказаний с нахождением Луны в Змее, а также неким трюизмом со стороны звезд, управляющих его судьбой. А вот теперь все становилось на свои места, все части гороскопа, как оказывалось, пребывали в сбалансированной системе.
Вот таким-то образом листик бумаги с повелениями звезд, оплаченный так дешево, который Мерфи называл своим жизненным приговором, «буллой при-лучения к работе», превращался в поэму жизни, которую ему и только ему дано написать. Мерфи вытащил из внутреннего кармана пиджака черный конверт, ухватил его так, чтобы удобно было его разорвать пополам, но тут же, вспомнив, что он, собственно, не один, вернул конверт в карман. Мерфи заявил, что прибудет в это самое М.З.М., где бы оно ни находилось, утром в ближайшее воскресенье, что даст возможность Тыкалпенни, так сказать, за эти дни унавозить почву, и высказал надежду, что Тыкалпенни не расстанется со своим рассудком до воскресенья, которое определено гороскопом как исключительно благоприятное для начала трудовой деятельности. К тому же те, кто боится потерять рассудок, обычно сохраняют его много лучше всех прочих, в них рассудок этот сидит, можно сказать, как рыболовный крючок с несколькими лапами и зубцами, ни за что не выдерешь… Интересно, а как те, что надеются? Они тоже теряют надежду последними?
– Ты славный парень! Зови меня Остин! – вскричал Тыкалпенни. – А еще лучше – Августин.
Очевидно, Тыкалпенни посчитал, что позволить называть себя Остюша или Остик времечко еще не подоспело. Просидев в закусочной уже более часа и не испытав никаких нежелательных последствий, которые могли бы воспоследовать в результате применения им его маленьких хитростей, и найдя себе работу благодаря поэту, излечившемуся от алкоголизма, Мерфи решил, что заслужил себе блаженный отдых на муравушке, лежа на спине, в уголке отдохновения в Гайд-Парке, этом наилучшем из пристанищ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87