«Що це за чоловик – тарелки за жинкой таскае? От мий Василь…» Давно покойный бабы-Надин муж – маленький, худой, горький пьяница – поливал старый парк и выпив лишнее лез к бабе Наде драться, – но баба Надя была сильнее; в жизни она звала его злыдень и паразит и очень редко по имени… В конце обеда молодые любили препираться из-за последней арбузной скибки – каждый хотел, чтобы она досталась другому: они долго спорили, вспоминая, кто сколько съел, двигали ее друг к другу – и наконец съедали, разрезав пополам, – если не разгорался новый спор, чья половина крупнее. Это была игра, доставлявшая им огромное удовольствие; сумевший отказаться от своей доли – выглядел совершенно счастливо.
Пройти мимо жены и не поцеловать ее было для него решительно невозможно: оглянувшись по сторонам и думая, что никто его не видит – кроме целый день сидевшей во дворе бабы Нади, с присутствием которой он, видимо, смирился и которая после каждого такого поцелуя что-то неодобрительно ворчала себе под нос, – он подходил сзади к ней и целовал ее в ухо или в шею; она нагибала голову, что-то испуганно шепча, он как будто ожидал этого и начинал целовать ее пушистый затылок – пока она не изворачивалась и не взглядывала на него с возмущением…
Она изумленно и радостно смотрела на эту незнакомую, не испытанную ею любовь. Ее никто никогда так не любил – хотя она всю долгую жизнь пронесла в себе счастливую и гордую уверенность в том, что ее любил ее муж, как она называла Николая, – который, правда, любил ее всего месяц, но любил и подарил ей Сашу. Потом она всю свою жизнь прожила одна и даже мужчин у нее почти не было – три случайные встречи перед войной в Мариуполе, – а после войны, после смерти Саши, она почувствовала себя старой и равнодушной. Она не видела в жизни не только своей, но и чужой любви: знакомые семьи были усталы, неласковы, даже грубы, мужья часто пили и напившись скандалили и дрались, – а жены осыпали их такими ругательствами, сказать которые у нее не повернулся бы язык даже чужому человеку… А сейчас в ее маленький двор, до голубого небесного окошка наверху затянутый старым виноградом, пришла жизнь светлая и ласковая, как детская мамина сказка, – и она наблюдала эту жизнь без ревности своей старости и бессилия, без зависти к тому, чего не было у нее самой и уже никогда не будет, даже без печали и жалости к себе, одинокой, всеми на земле покинутой и никому – на всем свете никому – не нужной, – наблюдала с чувством, которому не могла подобрать слово, но в котором было – и тепло от чужого счастья, казалось, бросавшего свой отблеск на ее холодную, одинокую жизнь, и страх за прочность, за будущее этого счастья – преждевременная жалость к мальчику и девочке, которым будет больно, если не дай Бог это счастье кончится, – и радость и волнение от своего соседства – своей невольной причастности к этому чуду… Хотя почему невольной, поправлялась она, довольная собой: ведь это она открыла перед ними дверь своего домика – почувствовала их любовь и пожалела их, – хотя твердо решила в тот вечер не брать постояльцев…
В первые дни они очень боялись сделать что-нибудь не так, обдумывали каждое свое движение – и все равно часто попадали впросак: сковороду вешали торчком, половую тряпку замочили в ведре, приготовленном для помидоров, ссыпали из двух банок в одну сахар и соль, приняв в темноте крупную соль за сахар, – а однажды, закрыв туалет, забыли положить ключ на место – и утром она долго искала его и не найдя поплелась наверх, в общую уборную… Но если такие промахи и такая забывчивость других, прежних, толстых и взрослых людей вызывали у нее раздражение и досаду, – то, глядя на мальчика и перепуганную девочку, она испытывала только жалость и желание поскорее заставить их забыть свою ошибку или вину. Вся ее старая жизнь, медленная и усталая, стремительно переворачивалась и менялась.
Однажды Игорь – Игоречек – отправился в магазин, стыдливо затолкав в карман разноцветную старушечью сумку и длинный список того, что нужно было купить, – который девочка составила и вручила ему с игрушечной строгостью: не трать понапрасну деньги! Сама же она, как только скрылась из вида его тонкая поспешливая фигура, нырнула в дом и выбежала оттуда с видом заговорщическим и счастливым, – с пакетом муки, бутылкой молока и парой яиц. Старуха поспешила к ней с живым любопытством: девочка замешивала тесто.
– Я буду делать блины, – сказала она, тихо и гордо сияя.
Через десять минут, проходя мимо кухни, она услышала мокрый короткий всхлип – как будто прыснул в молоко котенок – и, миновав осторожно дверь, заглянула в маленькое оконце. Из кухни шел дым и чад, девочка стояла у плиты и лила тесто на раскаленную сковородку; блины горели и лопались с шипеньем и треском, липли к сковороде, рвались неровными лохмотьями… Рядом с плитой в глубокой тарелке возвышалась уже гора коричневых лоскутков – похожих на сухие опавшие листья. Девочка отскребла от горевшего донца последний блин, рассыпавшийся у нее в руках, и тихо и горько заплакала.
Старуха расстроилась и испугалась и бросилась на кухню. Блины получиться и не могли: тесто было слишком жидко, огонь чересчур велик и сковорода, легкая белая сковорода, совсем не годилась для блинов – для которых хороша была сковорода чугунная, черная, с толстым тяжелым дном, висевшая рядом… При виде ее девочка заплакала еще горше – и она, что-то успокаивающе бормоча, вдруг погладила ее по мягкому плечу высохшей сморщенною рукою. Кучка подгоревшего теста была брошена кошкам. Нужно было спешить – Игоречек мог скоро вернуться!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19