– Аля! Аля! – Десятки рук обхватили ее – за шею, за талию, – просто задушили.
– Девки, девки, где наша горожаха?
А вот это уже Василии Игнатьевич, ихний председатель сельсовета, да бригадир колхоза Коля-лакомка, два старых кобеля, которые всю жизнь трутся возле девок.
Трутся вроде так, из-за своего веселого характера, а на уме-то у них – как бы какую девчонку прижать да облипить.
Девки со смехом, с визгом рассыпались но лугу, ну, а Алька осталась. Чего ей сделается? А насчет того, чтобы осудить ее за вольность, это сейчас никому и в голову не придет. На публике, на виду у всех – тут все за шутку сходит.
Но все-таки она не считала ворон, когда Василий Игнатьевич взял ее в оплет (просто стон испустил от радости) – туфлями начала молотить по мокрой, потной спине. Крепко, изо всей силы. Потому что, если говорить правду, какая же это радость – осатанелый старик тебя тискает?
Возня на этот раз была короткой, даже до «куча мала» не дошло дело. Старухи и женки завопили:
– Хватит, хватит вам беситься-то! Не видите, что над головой.
Над головой и в самом деле было не слава богу: тучки пухлые катались. Как раз такие, из которых каждую минуту может брызнуть. Но тучки эти еще куда ни шло – ветришко начал делать первые пробежки по лугу.
Василий Игнатьевич кинулся к своим граблям, брошенным возле копны, теперь уж не до шуток. Теперь убиться, а до дождя сено сгрести.
– Девчата, девчата, поднажми! – закричал.
А девчата разве не свои, не колхозные? Неужели не понимали, какая беда из этих тучек грозит? Разбежались с граблями по всему лугу еще до председательской команды.
Коля-лакомка, весь мокрый (два ведра воды девки вылили), на бегу кинул свой пиджак: постели, мол, на сене мягче сидеть. Но Алька даже не посмотрела на пиджак. Она быстро надела свои шикарные туфли на широком модном каблуке, схватила чьи-то свободные грабли и давай вместе со всеми загребать сено. Потому что, ежели сейчас рассесться на виду у всех, как предлагает ей Коля-лакомка, разговоров потом не оберешься. Старухи и женки все косточки перемоют, да и девчонки не будут на запоре рот держать.
Василий Игнатьевич дышал, как загнанная лошадь, охапки поднимал с воз и все-таки не успевал копнить все сено. Пигалицы, самая мелкота, вились вокруг него, а ковыряли грабельками – росли перевалы.
Ему пыталась подсобить Катя Малкина, внучка старой Христофоровны, такая же совестливая да сознательная, как сама Христофоровна. Да разве это по ней работа?
И вот Алька начала понемногу захватывать сено, так, чтобы поменьше мельтешилась в глазах эта трудолюбивая малявка, потому что охапки носить она не приспособлена сегодня – не та одевка, а во-вторых, с какой стати рвать жилы? Рогатка, что ли, у нее во дворе плачет?
Но бабы, до чего хитры эти бестии бабы!
– Алька, Алька, не надорвись!
– Алька, Алька, побереги себя!
Ну и тут она не выдержала.
Знала, помнила, что подначивают, нарочно заводят, а вот, поди ты, завелась. Сроду не терпела срамоты на людях.
В общем, колесом завертелось все вокруг. Василий Игнатьевич – охапку, она – две, Василий Игнатьевич – шаг, она – три.
Белая кофточка на ней взмокла (с превеликим трудом достала в одном магазине через знакомую продавщицу) – плевать! По зажарелому лицу ручьями пот – плевать! Руки голые искололо, труха сенная за ворот набилась – плевать, плевать! Не уступлю! Ни за что не уступлю!
И не уступила.
Василий Игнатьевич, старый греховодник, когда кончили луг, не то чтобы облапить ее (самый подходящий момент – такое дело своротили!), даже не взглянул на нее, а тут же, где стоял, свалился на луг.
Да и Коля-лакомка, даром что намного моложе председателя, тоже не стал показывать свою прыть.
Три часа, оказывается, без перекура молотили они – вот какой ударный труд развернули!
Это им объявил только что подошедший председатель колхоза – он тоже, оказывается, шуровал, только на другом конце луга, со старухами.
Председатель был рад-радехонек – много сена наворочали. Девчонки подсчитали: 127 куч!
– Тебя, Алевтина, благодарю. Персонально. Ты свои штаны как знамя подняла на лугу.
– Да, да, умеет робить. Не испотешилась в городе.
Бабы снятыми с головы платками вытирали запотелые, зажарелые лица, тяжело переводили дух, но улыбались, были переполцены добротой. Точь-в-точь как мать, когда та, бывало, досыта наработается.
Кто-то к этому времени поднес ведро с водой, и председатель колхоза, зачерпнув кружку, собственноручно подал Альке: дескать, премия. И люди – ни-ни. Как будто так и надо.
В кружке плавала сенная труха – наверняка ведро стояло где-нибудь под копной, в холодке, но она и не подумала сдувать труху, как это бы сделала ее брезгливая мать: всю кружку выпила до дна, да еще крякнула от удовольствия.
Председатель совсем расчувствовался:
– Переходи в колхоз, Алевтина. Берем!
– Нет, нет, постой запрягать в свои сани! Дай советской власти слово сказать.
Василий Игнатьевич подал голос. Отлежался-таки, пришел в себя. Грудь, правда, еще ходуном и руки висят, но глаз рыжий уже заработал. Как у филина заполыхал.
Вот какая сила лешья у человека!
– Нет, нет, – сказал Василий Игнатьевич. – Я первый. Мне помощницу надо.
– Тебе? По какой части? – игриво, с намеком спросил председатель колхоза и захохотал.
Василий Игнатьевич строго посмотрел на него, умел осадить человека, когда надо, иначе бы не держали всю жизнь в сельсовете, сказал:
– У меня Манька-секретарша к мужу отбывает. Так что вот по какой части.
Тут бабы заахали, замотали головами: неуж всерьез?
Сама Алька тоже была сбита с толку. Грамотешка у нее незавидная, мать, бывало, все ругала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19