OCR Longsoft
Анатолий Дмитриевич Знаменский
Завещанная река
Историческая повесть-сказ.
Что нынче знается, то завтра скажется…
Пословица
1
В лето 7216-е от сотворения мира великие бунты были на Дону и Слободской Украине, умылось кровью Дикое Поле. А потом лютая зима прошла, и с полой водой ждали царя в замирившемся Черкасске.
Уже отчадили по дальним и ближним станицам последние пожары и размели конские хвосты тот горький пепел по степным дорогам. И первое половодье на Дону отбушевало, и пошла уже вслед снеговой, бурной воде другая, полумеженная, теплая вода – но не было успокоения в стольном казачьем городке.
Царь Петр Алексеевич спускался вниз по Дону – не шутка.
И хоть ярко пылало солнце в прозрачно-голубом небе, звенели на разные голоса птицы в той голубени и отрадно пушился золотыми барашками прибрежный ивняк, молча и угрюмо стояли на высоком причальном угоре войсковые старшины с хлебом-солью, и виделась им в верховьях сизая, непроглядная мгла. Знали, что пусто ныне Дикое Поле, разорены и сожжены царскими батальщиками веселые казачьи городки по Донцу, Хопру и Медведице, по Бузулуку, Иловле и Айдару, что за спиною – голод и мор, похоронный плач и смятение, а у царя – свой спрос.
Погуляли казачки вволю, попели разудалые песни с Булавиным да Игнашкой Некрасовым, пустили боярскую кровь ручьями от Камышина до Воронежа – пришло время ответ держать, в упор смотреть в бесноватые очи царя Ерохи.
Вышли толпой на причальный стружемент, сбились кучно, дабы не выделяться на миру ни шапкой, ни ухваткой, а на плечах не парча и бархат, как в старые времена, – зипуны дырявые. Теперь одна надёжа – на царскую милость…
Смотрели на затопленное обдонское займище, на высокую и мутную воду… И мутен, дробен и текуч был взгляд длинновязого атамана, стоявшего под войсковым бунчуком в окружении старшин. Крепился Илья Зерщиков, супил срослые Свои брови, что смолоду сулили ему счастье, ан глаза-то и его выдавали.
Кондрата Булавина, главного зачинщика, он все ж таки сумел провести в горячую нору, головой выдать, но беда, что не живого, а мертвого. Про то – первый спрос будет. А второй спрос – почему Игната Некрасова на Кубань упустил, в турские земли. А третий спрос – почему с тем вором Игнашкой двадцать тыщ сердовых казаков ушло, да еще сто тыщ стариков да баб с детвой… Куда смотрели, черкасские казаки?
А ну как спросит царь еще и про старую веру?
Атаман Зерщиков вздохнул, оглянулся и зубы стиснул. Поймал летучий и уклончивый взгляд первого помощника своего Тимохи Соколова, и оттого в груди что-то перекатилось горячей, смертной пулей, душа ёкнула.
"Иуда! Рядом стоит, а у самого – камень за пазухой…"
– Держишься, Илья? – шевельнул бунчуком над его головой Тимоха. – Держись! Не всякий гром бьет.
Зерщиков не обернулся больше, срослыми бровями дернул:
– А у тебя что, два ряда зубов, как у Некрасы, что ль? Пытки нам не будет, а уж кнута не миновать…
– С дурной рожи – да еще и нос долой! – хохотнул в ладошку Тимоха, чтобы не услыхали дурацкой шутки ближние старшины. – В случае чего, Илья, кинемся в ноги ему, мол: прости христа ради за прошлое да и напредки – тож…
«Смеется! Дурню и на похоронах – веселье…»
– Смутьян ты, Тимоха. Оборотень! – сказал Зерщиков, тая злобу. И снова упулился мутными глазами на текучую воду. Вздыхал и прикидывал.
Знал Илюха, что не только он доносил царю на Тимошку Соколова, но и дружок не дремал, слал тайные отписки… И грызла теперь его великая заботушка: кому из них государь поверит? А ну как не ему, атаману, а Тимохе – ближнему, бунчужному старшине?
Хотя, ежели правду сказать, так никому из них веры не будет: оба хороши…
Тут бабка надвое сказывала… Лукьян Максимов, первый атаман, в позапрошлом году тоже свое выгадывал, на Илюху Зерщикова надеялся, как на каменную гору, собирался Кондрата Булавина с головой выдать и на том царскую милость заслужить. А когда подошло туго, закричали на кругу: «В мешок да в воду его!» – так Илья первый кинулся над ним мешок завязывать…
А был ли у него, Зерщикова, в ту минуту какой иной выход? Ведь Кондрашка в самую силу взошел, его атаманом прокричали. Не было выхода. Не понять только, что завтрашний день скажет. Завтра – чья очередь?
За плечом снова заворошился Соколов, хохотнул в руку:
– Потеха! Один кинул – не докинул, другой кинул – перекинул, третий кинул – не попал!..
Он, видно, о том же самом думал, вражина. Надеется, значит?
А мутная вода с шумом катила вниз, плескала, завивалась тайными водоворотами вокруг толстых дубовых свай. Упадешь, сразу тебя в донную глубину затянет, как в ту давнюю ночку, у Крымской кручи. Когда Илюха еще молодым был, ходил с Кондрашкой косоглазых крымчаков шарпать…
Наволокло видения давних, полузабытых времен, в тревожную истому кинуло.
Эй, алай-булай, крымская сторонушка!
Сказать правду, он сызмальства завидовал Кондрашке, гулевому бурлаку из Трехизбянской станицы.
А с чего это пошло, так теперь уж трудно упомнить. На игрищах и скачках Зерщиковы, конечно, сроду в перворяд не вырывались, чересчур длинные ростом были, никакой невладанный конь под ними быстроты не давал, но и Кондрат на джигитовки не ходил в молодости, с домовитыми на спор не лез. В толпе стоял кажинный раз, сушеные горошины в рот кидал, посмеивался. И такая у него чудная привычка, говорят, была, что горошины эти он никогда не глотал целиком, а по-первам раскусывал. Одну половинку выплюнет, другую сжует…
Стоит и посмеивается, бывало. Не спешил на потешной скачке либо игрище себя показать, потому что знал, дьявол: как дойдет до настоящего дела, тогда, значит, его очередь… Сеча какая либо ночной поиск, и тогда он – в голове.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27