Штаны зеленые до колена, а сухие, старушечьи ноги в нитяных чулках и на башмаках с медными пряжками – застарелая грязь. Видно, от самой Невы насохла и приволоклась в Черкасск…
Высоко задирая голову, пылая глазами, царь сошел на берег.
– Ур-р-р-ра-а! – нестройно завопили старшины.
– Я-а-а-а!!. – отозвалось на верхнем валу.
Илья увидел царские глаза в упор и понял вдруг по лику и этим горящим глазам, что хорошего ждать не приходится.
Бежать бы ему сейчас… Бросить булаву и – бежать! Куда глаза глядят, хоть в Печорские воровские скиты, хоть в Кубанские дикие плавни следом за Игнашкой Некрасой! Бежать куда глаза глядят, да только – поздно…
И снова горячей пулей перекатилось сердце, и от немого бессилия закричало что-то внутри Зерщикова. Закричала река с мутной водой внизу, с обрывистым берегом, с черным оскалом, закричало небо, закричали дальние плакучие вербы с длинными, поющими по ветру ветками: «Ка-а-аюсь, гос-по-ди-и-и!..»
Покатилась по земле, под ноги царю Петру Алексеичу тяжелая войсковая булава, а вслед за нею выстелился и сам атаман всего войска Донского.
За ревом воды и шумом голосов неслышно было Илюхиных слов:
– Великий государь, царь и вели-кий князь… Мы – твои холопи, донские атаманы со товарищи… челом… бьем…
Царя передернуло. Он ткнул увесистой дубиной прямо перед собой, как бы освобождая дорогу, и легко оттолкнул Илюху на сторону.
– Заковать в кандалы! – гневно крикнул царь, не глядя на атамана.
– Смило-сти-вись!! – застонал Зерщиков, ухватив царя за журавлиную ногу, припадая к башмакам с медными застежками. – Смилостивись, великий государь! Верной службой… замолю!
Царь, не слушая, шагнул вперед и наткнулся на Тимоху Соколова.
– А ты что зубы ощерил! Аи железно увидел? Кто таков?!
Соколов сменился с лица:
– Тимошка Со… Твой верный пес, государь!
– А-а… Заковать и этого! Два сапога – пара!
– Заслу-жу-у!! – завопил иссиня-бледный Тимоха. – Я же соглядаем твоим был тут, государь! За Кондрашкой, как пес…
– Знаю. И черт под старость в монахи пошел, – сказал царь, по привычке спуская себе богохульство. – В железа их.
Дюжие солдаты в зеленых мундирах подхватили атамана Илью под мышки, закрутили руки и поволокли к сыскной избе.
Сзади бился и вопил Тимоха Соколов. Атаманская булава каталась под ногами царя.
4
Старая бабка когда-то рассказывала:
«…И пришел однажды, после смерти своей, Разбойник и Убивец ко вратам Райским, и не пустили туда его.
И пошел Разбойник и Убивец ко вратам Ада, начал стучать:
– Пустите, люди грешные!
Но и в Ад не пустили его, не отперли засовов.
– Я – разбойник! – закричал в страхе Убивец.
– Знаем, что не добрый человек, – сказала чертова стража. – Но впустить не можем.
– Почему? Я же много невинной крови пролил!
– Эка удивил! У нас тут все душегубы.
– За чем же дело стало, братья мои преисподние?
– А крест на тебе. Крест святой, человеческий! Сними крест-от, тогда и впустим!
И запылало что-то на груди Разбойника и Убивца жаром и болью. И отошел он от Адовых ворот, сел на ледяной камень и заплакал, залился неутешными слезами.
Душу свою он загодя, еще в миру загубил. И знал, что не будет ему прощения. А крест снять даже и на том свете невмоготу было, последнее прибежище свое… И прожигал тот крест ему кожу и утлые косточки на груди, там, где ребра в одно место сходились. И не знал Разбойник и Убивец, куда девать себя, сидел и плакал».
Н-да… Как сказал давеча Тимошка Соколов: «Один кинул – не докинул, другой кинул – перекинул, третий кинул – не попал…»
Истлела Кондратова голова в земле за этот год, и они, оба-два, с Тимошкой Соколовым – под замком, в яме.
Высоко в стене, под самым сводом, сквозное оконце, по летнему времени без слюды и пузыря, с железными зазубринами. Сырость и холод от каменных стен, и руки после солдатских закруток шибко ноют. А то ли еще будет?
Ждал он царского корабля, а из тумана выплыла царская виселица орленая. И кровожадные птицы вились над ней, а молодой подорлик сидел на плече крайнего висельника, клевал и клевал пустую глазницу…
А корабль подплывал наискосок по волне, точно сабля турецкая к горлу: жизни или смерти, Илюха?
Н-да… Пытки, может, и не будет, а кнута – не миновать…
Надежда еще тлела где-то, на самом донышке Илюхиной души, но тут, вовсе не ко времени, припомнилась ему сказочка-побывальщина про Убивца-Разбойника, коему и на том свете места нету, – давняя сказочка, что покойная бабка ему рассказывала в позапрошлом годе. Старая уж была, городила чего-то страшное, молитвенное. А Илюха с Тимофеем Соколовым как раз сидели около, в прохладном тенечке, в зернь играли. В чет-нечет.
Тимоха – старшинский сын, озорник, на бабку оглядывался, скалил по привычке зубы:
– Слышь, Илья, чего она гутарит?
Илья все его хитрые обманы знал, перехватывал кость игральную из руки в руку, осаживал.
– Хитри, да знай меру! – сердился Илья.
– Да я не про то. Богу-то угождай, а и про черта, выходит, помни, так, что ли?
– Охальник ты, Тимоха!
– Ага. Бабка правильно гутарит! Черту как хошь служи, а бога-то за душой держи!
Они смеялись, и так им было хорошо да просторно в прохладном тенечке, за куренем, и кость Илюхе шла, а Тимоха все проигрывал, несмотря на свои хитрые увертки. И откуда бы напасти ждать?
И как раз в этот час дробно прогрохотали копыта по шляху, на взмыленном коне показался всадник – ветерок только серую, горячую пыль взметывал из-под копыт. Илюха пригляделся издали, будто знакомый кто скачет.
– Да это ж Степка Ананьин, сучий сын! – сказал Соколов и кости невезучие отбросил на сторону. – Али стряслось чего?
– Може, басурмане опять на Азов прут?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27