– Что скажешь про мою кухню? Она изменилась?
Марк достал из кармана расческу и причесался.
– По-моему, она остается кухней высочайшего класса в данных обстоятельствах, – сказал он.
– Слушай, Марк, – сказал Лен, – я рад, что ты хорошо выспался. Послушай. Что ты думаешь об этой книге? Мне бы хотелось, чтобы ты пригляделся, принюхался к ней. Ты ничего подобного в жизни не видел. Это я тебе гарантирую.
Марк убрал расческу в карман и посмотрел на название книги.
– «Теория интегралов» Риммана. Ты что такое задумал, решил ввести меня в искушение?
– Почему бы тебе ее не прочесть, – сказал Лен. – Она же в твоем духе.
– После дождичка в четверг, – сказал Марк, – как только, так сразу, можешь даже записать меня на курсы.
– Ты просто упускаешь свой шанс, может, единственный в жизни.
– Математика, шахматы и балет. Всем этим нужно начинать заниматься лет в одиннадцать-двенадцать.
– Ты сам не понимаешь, что мелешь.
– А лучше даже раньше.
– Слушай, – сказал Лен. – Я всю предыдущую ночь напролет просидел над механикой и детерминантами. Ничто так не поднимает настроение, как расчеты по формулам. Ну что ты ее боишься? Это же книга. Она не кусается. Твой разум вырвется наружу и унесется в пространство.
– Да ну?
– Честное слово. Это я тебе говорю. Только над такими книгами я чувствую себя свободным. Каждый новый раздел – как выигранное пари, как удачная ставка на бегах.
– А это что такое? – спросил Марк, вытаскивая из книги заложенный между страницами листок бумаги.
– Что это?
– Это твое очередное стихотворение.
Лен выхватил листок, быстро пробежал его глазами, скомкал и сунул в карман.
– Эй, ты что? – сказал Марк. – Дал бы хоть почитать.
– Это все белиберда, – сказал Лен. – Полная чушь. Просто чумовые стихи.
Он вынул бумажку из кармана, смял ее еще сильнее и запихнул в мусорное ведро под раковиной.
– Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.
– Вопросов нет. Верю.
Лен нахмурился, засопел и закатал рукава.
– А как Пит? – сказал Марк. – Он ведь в последнее время тоже что-то писал?
– Не знаю. Откуда мне знать? Это не мое дело. Сейчас ему не до стихов. Это я точно знаю.
– Правда?
– Да.
– Интересно, чем же он занят.
– Угадай с трех раз.
Марк улыбнулся и обвел взглядом почти пустую кухню. Потолок был низкий. Буфет, стулья и стол из гладкого светлого дерева. Из стены здоровенным бугром выпирал бойлер. Помещение было квадратное. Маленькое окно выходило во двор.
– Комнаты, – сказал он, – в которых мы живем.
– Не говори, даже не упоминай при мне об этом, – сказал Лен.
Он протестующе вздернул руки. Потом покачал головой и поцокал языком.
– Комнаты, в которых мы живем, открытые и закрытые.
Он придвинул к себе стул, задвинутый под стол, хотел было сесть, но потом задвинул стул обратно и постучал по стене.
– Они меняют форму совершенно произвольно, – сказал он. – Честно говоря, я бы не возражал, меня бы даже вполне устроило, если б эти комнаты сохраняли свою форму, понимаешь ли, обретали постоянную форму и содержание. Так нет же. Мне никак не удается уловить те контуры, которые можно было бы с уверенностью назвать естественными и изначально им присущими. В этом-то вся и проблема. Я ничего не имею против того, чтобы комнаты, двери, лестницы и все остальное вело себя естественно. Но я не могу на них положиться. Вот когда я, например, смотрю в окно поезда ночью, то вижу желтые огни, в темноте они видны очень ясно, и я их вижу, вижу, что они стоят на месте. Но они стоят на месте только потому, что я двигаюсь. Я знаю, что на самом деле они двигаются вместе со мной, и, когда рельсы уходят по дуге в сторону, эти огни уносятся прочь по своей траектории. Но я знаю, что они неподвижны, они те же самые. В конце концов они ведь висят на столбах, которые врыты глубоко в землю. Следовательно, они должны быть относительно неподвижны, по крайней мере с их собственной точки зрения, – это при условии, что мы считаем саму земную поверхность неподвижной, что, конечно, не так, но это к делу не относится. В общем, если в двух словах, то суть дела сводится к тому, что я могу воспринимать такие факты, только находясь в движении. Если же я неподвижен, то ничто вокруг меня не ведет себя так, как ему изначально предписано. Я не утверждаю, что моя персона является абсолютным критерием. Этого я не скажу. В конце концов, когда я еду в поезде, я ведь сижу, то есть на самом деле не двигаюсь. Это очевидно. Я сижу в уголке. Я неподвижен. Меня двигают, но я не двигаюсь. Точно так же и желтые огни. Поезд двигается, я не спорю, но какое отношение имеет поезд к столбам с фонарями?
– Точно, – сказал Марк.
– Ты-то сам что скажешь? Лично я готов признать, что это дело не только не закрыто, но даже не заслушано. Я вообще с трудом представляю, какое дело можно было бы признать заслушанным и закрытым. Не с трудом, а совсем не представляю. Взять хотя бы данный случай. У нас нет никаких улик, никаких доказательств. Оно просто развалилось бы в суде. Судья бы окрысился на меня, и я лишился бы лицензии.
– Не вопрос.
– Это не шутка.
– И не говори.
– А присяжные двигаются?
– А?
– Нет. Они сидят неподвижно на своих местах. Я сижу неподвижно на скамье подсудимых. Ничего не изменилось. Но стоит мне начать двигаться в рамках слушания этого дела, и они тоже начинают двигаться. Меня повезут в казенный дом, а присяжные вызовут такси.
– Так оно и будет.
– Все меняется, но ничего не меняется. Но поможет ли все это в решении моей проблемы? Можешь ты мне сказать? Да нет, кого я спрашиваю. Конечно, ты не скажешь. Это нужно признать как данность. Так было, так есть и так будет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55