Отец усаживался на траву возле полуразвалившейся печи и, не обращая вни-
мания на репьи и колючки, прицепившиеся к его фуфайке, принимался есть,
не жадно, а скорее благоговейно. Кадык его ходил вверх и вниз, он жмурил
глаза и откидывал назад стриженую голову, давая теплой коричневой жиже
стекать изо рта на подбородок и волосатую шею, а потом дальше, под зеле-
ную рубашку.
Как-то весной, после страшной грозовой ночи, когда сумасшедший ветер
чуть не свалил на наш дом огромную сосну, отец, стоя утром на усыпанной
ветками и листьями поляне, сказал: буря - это песня свирели и зловещая
круговерть. Отец любил говорить красиво, и я искренне, со всем жаром сы-
новней любви восхищался этим его даром, которым сам я был, увы, обделен;
хотя, должен признаться, временами я его не совсем понимал. Например,
сколько ни спрашивал я, почему поляна, где когда-то обитали углежоги,
называется Скорбной, он мне так и не объяснил ничего. Что там случилось:
убийство, предательство, смерть? Я чувствовал: прошлого - слишком много.
Но приставать с расспросами я, по правде говоря, не любил, даже к отцу;
мне хватало того, что есть. Да, я вполне мог поверить, что хорошего мне
досталось столько, сколько никому больше. Солнечный свет прорезал густые
кроны буков и косыми колоннами падал в кусты боярышника, из-за пылающего
гребня которых приветствовали нас боязливые косули; кабанье семейство на
почтительном расстоянии, хрюкая, разрывало толстый слой курящейся прош-
логодней листвы; из поднебесья долетал пронзительный крик ястреба; се-
ребряные нити паутины обвивались вокруг солнечных столбов; вообще же в
лесу была тишина, словно молчание после очень красивой фразы, и отец ел
бобовые консервы.
Нам приходилось делать по четыре, а то и по пять ходок, пока мы вс°
перетаскивали к себе. Время от времени мы останавливались передохнуть, и
каждый раз отец спрашивал, не поменяться ли нам ношей. Он шел впереди, я
- за ним; он нес мешки, я - фляги с водой. Это были необыкновенные дни;
когда мы управлялись с перетаскиванием груза, отец выкладывал наше бо-
гатство на дубовый стол и принимался перебирать и сортировать его. Он
наполнял продуктами опустевшие коробки, давал мне новую рубаху, теплую
одежду или чистое одеяло, бросал козе плитку соли и, покончив с делами,
съедал еще банку консервов.
Теперь, когда отец помер, я, ей-богу, не знаю, придет ли сюда еще та
женщина. Сначала она ходила только к нему, и отец в таких случаях почти
грубо бросал мне: ступай, погуляй часок. А однажды я вернулся, как раз
когда они прощались. Я брел к избушке по колено в снегу; мне было груст-
но и тревожно: зимний лес, мороз, хрустящий снег и солнечный, блеклый от
холода свет всегда пробуждают во мне печаль. Женщина погладила отца по
раскрасневшейся щеке и перевела взгляд на меня. Я улыбнулся; а что мне
еще было делать? Она улыбнулась тоже, показав белый, упрямый оскал; кон-
чик языка скользнул по блестящей от слюны нижней губе; дыхание ее выле-
тало клубами, словно горячий пар, и смешивалось с моим.
Копф, сказала женщина, сын у тебя что-то очень уж бледный.
Даже не знаю, ответил отец, приглядываясь ко мне, и, взяв меня за
шею, придвинул свое лицо совсем близко; я чувствовал, он всерьез что-то
взвешивает.
Отец, думал я, милый мой отец.
Копф, сказала женщина, надо ему помочь.
Не будь эгоистом, произнесла она снова и тыльной стороной пухлой бе-
лой ладони потерла щетину на его подбородке.
Пожалуй, ты права, кивнул отец и отпустил меня, а потом на целый час
оставил нас с ней одних; наверняка он ходил по моим следам, неуверенно
петлявшим в снегу: вообще-то я никогда сильно от дома не удалялся. С тех
пор так было всегда; на первую очередь я, конечно, не претендовал, хотя
отцу на все про все уже хватало и получаса.
А женщина взяла меня за руку, повела в дом и усадила на отцов тюфяк.
Но я вскочил и сказал, что мне лучше на своем, он жестче и вообще - мой;
женщина, улыбаясь, сняла шубейку, подбросила в печь, на угли, пару поле-
шек. Только теперь я увидел, какая она низенькая и плотная. Она оберну-
лась ко мне. На ней был черный свитер с высоким воротом, юбка в клетку,
и нитяные чулки, и еще башмаки с ребристой подошвой, какие носят зимой
бабы в деревне. Я вдруг почувствовал невероятную слабость.
Покажи-ка, как ты обычно делаешь, сказала женщина, сев рядом. Я расс-
тегнул ширинку и показал; но сейчас, когда она на меня смотрела, это бы-
ло не так приятно.
Давно в последний раз делал, спросила женщина, улыбаясь.
Я тоже хотел улыбнуться, но у меня ничего не получилось.
Минут десять, сказал я, и рука моя замерла, и я чуть не расплакался.
Тогда женщина обняла меня, поцеловала в ухо и показала, что и как. Я же
в это время смеялся, кричал, даже хохотал, как отец: его смех я часто
слышал, когда подходил близко к дому.
Теперь, когда отец умер, мне, наверно, какое-то время нельзя будет
смеяться. Даже если женщина снова придет - а это должно случиться через
несколько дней. И когда мы ляжем с ней в постель - если не за этим, то
зачем же ей еще приходить, - я изо всех сил постараюсь не смеяться:
стисну зубы, зажмурю глаза и буду твердить про себя: нет, нет! Вот
только - выдержу ли? Дело в том, что она тоже часто смеялась. Она очень
здорово умела смеяться; нелегко мне это признать, но куда лучше, чем
отец. Придется попросить, чтобы она тоже пока не смеялась; по крайней
мере, не очень громко. Надеюсь, она поймет. Вообще надо будет поговорить
с ней, можно ли не смеяться, когда ты в постели с женщиной?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10