На привале он вслух размышлял над тем, как форсировать реку.– Сичас от Сидорчук поплыве на той берег та причепить веревку – це особисто для Маметова, щоб не утоп.Василь возмутился:– Чому я? Чому одразу я? Жабодыщенко лучше за мене плавае.Перукарников понял, что начинается та дискуссия, которая при наличии сил и времени может длиться вечно. Поэтому он находчиво предложил:– Товарищ Салонюк, может, пока вы тут будете размышлять, я прошвырнусь вдоль берега да поищу брод?Салонюк голосом Цезаря, который уже провозгласил себя императором, возразил:– Ничего тут шукаты, треба плот будувать. Ось Жабодыщенко по таким дилам у нас майстер, вин цим и займеться! Микола, чуешь, шо я кажу?Жабодыщенко, наклонясь к реке, умывался прохладной свежей водой. План командира его огорчил и, можно даже сказать, оскорбил. Личную свободу он ценил весьма высоко, почти так же высоко, как сытную еду.– Чуть шо, так сразу Микола, вже и отдохнуть хвилинки не дадуть!Тарас возмутился. Ни один стратег, ни один полководец, вошедший в историю, не смог бы сделать и десятой доли того, что сделал, если бы его подчиненные ему постоянно перечили. Интересно, капризничали ли воины Чингисхана? Салонюк смутно помнил, что вроде бы нет.Благородное негодование излилось в длинном вопле:– Ни, це неможливо! Я тоби командыр чи балалайка?! Це партизаньский отряд, чи шо?! Буде колысь у тебе, Жабодыщенко, якась дисциплина?Жабодыщенко серьезно обдумал поставленный вопрос. Необходимость соблюдать дисциплину его всегда угнетала, но огорчать командира он не хотел, да и боялся его во гневе. Один такой – тезка Салонюка, кстати, – сына родного не пожалел, шлепнул недрогнувшей рукой за нарушение дисциплины и идеологические разногласия. Поэтому Микола, как честный человек, твердо отвечал:– Колысь буде.Салонюк не знал о том, что выглядит точь-в-точь как великий Цицерон, собирающийся произнести в сенате одну из своих речей. Он уже принял соответственную позу и открыл было рот, чтобы поведать миру все, что думает о таком бойце, но случилось непредвиденное.Это непредвиденное было такого свойства, что Салонюк мигом забыл обо всех своих горестях и печалях, о войне и о немцах и даже свое имя забыл на мгновение. Так и стоял, выпучив глаза, медленно наливаясь свекольным соком.И Салонюка вполне можно было понять.Из пышных густых зарослей изумрудно-зеленого папоротника на открытое место выползло невероятное существо. Чего только не повидали партизаны в последнее время, но такое им встретилось впервые.Существо обладало гибким и плотным телом гигантской змеи, что было бы еще полбеды. Однако тело завершала вполне человечья голова с розовощеким и упитанным старушечьим личиком, повязанная цветастым платочком. Внизу к телу (по принципу сороконожки) прилагались маленькие человечьи ножки в валеночках с галошами, общим числом три пары, и три же пары крохотных ручек с пухлыми пальчиками. Пальчики все время шевелились и что-то теребили и перебирали. И все это вместе было уже настоящей трагедией.Потому что нормальный человек при виде этого экспоната кунсткамеры непременно бы счел, что лишился рассудка.На самом же деле пред ясны очи партизан предстало не какое-нибудь там чудище или безвестная и безымянная ошибка природы, а Пульхерия Сиязбовна собственной персоной. Персону ее знали во всем Вольхолле, боялись и не любили, предпочитая обходить десятой дорогой.Нельзя сказать, что почтенная старушенция была кровожадной убийцей или людоедкой в строгом смысле этого слова, но опасность для жизни, несомненно, представляла. У Пульхерии Сиязбовны были только две страсти, два развлечения и одна великая цель. Она попрошайничала и поучала. И в этих двух видах спорта (или искусства?) не знала себе равных. Как настоящий виртуоз, она не ограничивалась чем-нибудь одним и потому обычно не только обирала несчастную жертву, вытягивая у той деньги и самые нужные вещи, но еще и читала нудным голосом длинную мораль.Ополоумевшие путники после встречи с Пульхерией Сиязбовной по многу дней были как бы не совсем в себе: подскакивали, если к ним подходили сзади, остро реагировали на приближение пожилых женщин, а слово «дай» вызывало у них что-то вроде припадка с закатыванием глаз и пеной у рта. Нередко неприязнь переносилась и на ни в чем не повинных змей, которых пострадавшие были готовы уничтожать сотнями.Утверждали, что Пульхерия – дитя любви дракона-извращенца и какой-то невинной девственницы либо напротив – девственницы-извращенки и невинного дракона, но что дело нечисто, были уверены все. В самом деле, может ли родиться у нормальных родителей такой вот кошмарчик? К тому же никто в мире не видел Пульхерию Сиязбовну ребенком. Утверждали, что она так и появилась на свет – старушкой в платочке и валеночках.Без колдовства просто обойтись не могло, и хотя старушенция лихо управлялась своими силами безо всяких там заклинаний и ворожбы, пострадавшие утверждали, что она навела на них неизвестные чары.Словом, любой малолетка в Вольхолле знал, что от Пульхерии Сиязбовны нужно бежать сломя голову.Однако Салонюк малолеткой не был. Более того, он еще не решил – галлюцинация это или всамделишная кикимора, а потому оставался на месте и пучил глаза.Жабодыщенко тоже обрел неподвижность египетских сфинксов, замерев в неудобной позе. К нему и направила все свои стопы, если позволительно так выразиться, бодрая старушенция. Приблизившись к окаменевшему Миколе, она деловито поинтересовалась:– Милок, ты почем брал такие сапожки?Жабодыщенко обеими руками схватился за голову:– Ой мамо! Що з вами кляти фашисты зробыли!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103