Не успели отойти от тычки до тычки, как первые берестяные поплавки заподрагивали в воде, а потом и вся сеть заходила ходуном, словно вдруг ожила или озябла вместе с нами и потому рвется из озера. Тогда Кольша остаток сети забирал себе, а я в подол рубахи выпутывал из ячей смиренных ночью крупных карасей.
Наконец сети расставлены, а рыбы натаскали уже полный мешок. Скулы ломит от непрерывного цоканья зубов, и ноги давит-загибает судорога. Дядя Федор заставляет нас обогреться-обсушиться у огнища. Мы окутываемся выше головы паром и не чувствуем долго, жарко ли горит костер или только тлеет. А когда лишняя вода выпаривается, штаны припекаются жаром к телу и унимается надоевшая дрожь. В самом деле, как дома на печи сидишь!
Что времени далеко за полночь - видно по звездам. Вокруг тихо-тихо, ни живой души, все уснули-успокоились. Не брякнет, не стукнет дверь - по воде любой звук так доносится, как будто рядышком, - не сгагают хозяйские гуси, не взмыкнет по воле корова и не слыхать простуженного "кашля" овечек. Уж и коты устали пугать друг дружку диким воем - надрались, видно, досыта. Одни мы не спим, обсыхаем, чтоб после махом снять сети вместе с уловом и дома выбрать карасей.
Стало клонить всех троих ко сну, как мы с Кольшей чутко почуяли морозной кожей под одеждой чьи-то осторожные шаги. Кто-то босиком крался к огнищу. Очнулся и дядя Федор, подкинул в костер коры с берестой и пылко-сухой щепы. Пламя замешкалось на доли секунды, а как оправилось гулко полыхнуло таким горячим "хвостом", что мы невольно отпрянули в тень. И тут же на свет выступила босоногая и простоволосая женщина.
Мы с Кольшей сразу признали в ней старшую дочь бабушки Лёвишны...
Анна у Лёвишны красивая, не чета младшей Дуньке, которой нравился наш дядя Ваня. А тот или не замечал ее, или в глаза посмеивался над ней. Дунька и этому бывала рада, без дяди Вани смелела у нас в избе, брала балалайку с полатей и гнусила-пела:
Милой Ваня строил баню,
Я колодец строила.
Неужели, милой Ваня,
Я тебя не стоила?
И остальные частушки у Дуньки были все про Ваню и про себя. А напевшись под балалайку, она упрашивала маму помочь ей чем-нибудь присушить Ваню, да чтоб он женился на ней:
- Я ведь, тетка Варвара, работной бабой стану. За себя и за мужика все управлю, и тебе еще подсоблю. И робятишек здоровых нарожаю, сколь Ване захочется. Токо бы мне его присушить, отлучить его от макарьевских девок. Гли-ко, они в девках истрепались, по рукам, да по рукам у парней! Какие уж из них жены...
Анна баская и не нуждалась в присухах. Ее с вечерок провожал только один парень - здоровенный тракторист Афоня Мальгин, закадычный друг дяди Вани, любивший почему-то и нас, ребятишек. Его, Афоню, на людях, как бабы своих мужей, когда их всех вместе провожали на войну, обхватила Анна руками за шею и громче-протяжнее всех баб завыла. Дивно и жутко показалось всем, кто хоть мало-мальски тогда примечал вокруг себя. Старухи осудительно заперешептывались меж собой:
- Не к добру, не к добру так-то воет Анна по Афоньше... Шибче его матери убивается, а вон какой молодец! Улыбается да постаре себя мужиков утешает. А она как по убитому причитает-воет...
Чуяли что-то сердцем старые, изведавшие на своем веку не одну войну. И на добровольца Афоню недавно пришла похоронная. На самого первого из холостых парней. И опять так она завыла - водой студеной едва отлили... Случись что с дядей Ваней, а он тоже сейчас воюет, небось Дунька тихонько взревет да и за балалайку, поди, ухватится.
Такие речи велись у нас в доме, когда в Юровке прознали, будто бы тронулась Анна умом, и теперь ее надо остерегаться. Все жалели ее, хотя в каждой избе полно и своего горя. Похоронные начали сыпаться на село, как черный снег. И кто мог знать, кого выберет завтра письмо-треугольник с войны... Однако наши матери забывали о себе, и чужое горе не было для них чужим...
"Анна... Сумасшедшая..." - в страхе переглянулись мы с Кольшей и придвинулись теснее к дяде Федору.
- Вы это что, - забормотал он.
Дядя Федор промокнул красные глаза белой тряпочкой, долго моргал-щурился и не понимал ничего, хотя и услыхал, что кто-то подошел. "Анна... Лёвишнина", - шевельнул губами Кольша, и дядя Федор понял наш испуг.
Спокойно, как будто сидел на лавке в избе, а не здесь у костра и словно та была нормальная, пригласил ее:
- Анна, подходи, подходи к огнищу, погрейся с нами!
Анна послушно тронулась с места и пошла прямо на костер.
Глаза у нее вспыхнули искрами, легкие волосы ниже поясницы вот-вот коснутся пламени и... что, что будет-то...
Мы вспомнили опасливые разговоры взрослых юровчан, что у сумасшедших столько силы - людям ее не обороть, а можно лишь врасплох связать толстыми веревками, свитыми из конопли. И того пуще приросли к бокам дяди. Однако Анна не ступила в костер, и распущенные волосы не загорелись. Протянутыми руками она наткнулась на огонь, они дрогнули и опустились. И тут она впилась глазами в дядю Федора и захохотала с прикриком:
- А ты не мой Афоня! Какой ты Афоня! Он у меня пашенку пашет. Афоня-я-я!..
С хохотом и воем Анна отвернулась круто от огня и метнулась в сторону.
- Афоня! - застонало над озером и... стихло.
Мы зажмурились с Кольшей, и, когда открыли веки, возле огнища никого не оказалось. А дядя Федор трясся и шепотом быстро приказал:
- Айдате в озеро! Живо сымайте сети и домой, домой!
Анну назавтра изловили: нашли ее спящую на пашне у первого леска, связали веревками да с воем безумным увезли на подводе в Далматово, а оттуда в Пермь, в "Желтый дом", из которого, по словам бабушки, отродясь никто из тронутых обратно не возвращался...
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40