Ведь легко ошибиться. Бомба весом 4 кило. Бросишь с рук, — не всегда попадешь. Попадешь, например, в заднее колесо, — ну и останется жив. Помнишь, как 1 марта, как Рысаков.Генрих волнуется:— Да, да… Как же быть?Федор внимательно слушает. Ваня говорит:— Лучшее средство: кинуться под ноги лошадям.—Ну?— Ну, наверное взорвет карету и лошадей.— И тебя тоже взорвет.— И меня.Федор с презрением пожимает плечами.— Не надо этого ничего. И так убьем. Подбежать к окну, да в стекло. Вот и готово дело.Я смотрю на них. Федор навзничь лежит на траве и солнце жжет его смуглые щеки. Он жмурится: рад весне, Ваня, бледный, задумчиво смотрел вдаль. Генрих ходит взад и вперед и порывисто курит. Над нами синее небо.Я говорю:— Я скажу, когда продавать пролетки. Федор оденется офицером, ты, Ваня, — швейцаром, вы, Генрих, останетесь мужиком, в поддевке.Федор поворачивается ко мне. Он доволен. Смеется:Я, говоришь, его благородием . . . Ловко . . . Значит, без пяти минут барин.Ваня говорит:— Жоржик, нужно еще о снарядах подумать. Я встаю.Будь спокоен. Все помню.Я жму им всем руки. На дороге меня догоняет Генрих.— Жорж:.— Ну что?— Жорж:… Как же это … Как же Ваня пойдет?— Так и пойдет.— Значит, погибнет?— Погибнет.Он смотрит себе под ноги, на траву. На свежей траве следы наших ног.— Я этого не могу, — говорит он глухо.— Чего не могу?— Да этого … чтобы он шел …Он останавливается. Он говорит быстро:— Лучше я первый пойду. Я погибну. Как же так, если его повесят? Ведь повесят? Повесят?— Конечно, повесят.— Ну, так я не могу. Как будем жить, если он умрет? Пусть лучше повесят меня.— И вас, Генрих, повесят.— Нет, Жорж, слушайте, нет… Неужели его не будет? Вот мы спокойно решили, а от нашего решения Ваня наверное погибнет. Главное, что наверное. Нет, Бога ради, нет …Он щиплет бородку. Руки его дрожат. Я говорю:— Вот что, Генрих, одно из двух: или так, или этак. Или террор, и тогда оставьте все эти скучные разговоры, или разговаривайте и уйдите назад,— в университет.Он молчит. Я беру его под руку.— Помните, Того своим японцам сказал: «Я жалею лишь об одном, что у меня нет детей, которые бы разделили с вами вашу участь». Ну и мы должны жалеть об одном, что не можем разделить участи Вани. И не о чем плакать.Близко Москва. На солнце искрится Триумфальная арка. Генрих подымает глаза.— Да, Жорж, вы правы. Я смеюсь:— И подождите еще: suum quique. 7 мая. Эрна приходит ко мне, садится в угол и курит. Я не люблю, когда женщины курят. И мне хочется ей об этом сказать.— Скоро, Жоржик? — спрашивает она.— Скоро.— Когда?— Четырнадцатого, в коронацию. Она кутается в теплый платок. Видны только ее голубые глаза.— Кто первый?— Ваня.— Ваня?— Да, Ваня.Мне неприятны ее большие руки, неприятен ласковый голос, неприятен румянец щек. Я отворачиваюсь. Она говорит:— Когда готовить снаряды?— Подожди. Я скажу.Она долго курит. Потом встает и молча ходит по комнате. Я смотрю на ее волосы. Они льняные и вьются на висках и на лбу. Неужели я мог ее целовать?Она останавливается. Засматривает мне робко в глаза:— Ведь ты веришь в удачу?Конечно.Она вздыхает:— Дай Бог.— А ты, Эрна, не веришь?Нет, верю.Я говорю:— Если не веришь, — уйди.Что ты, Жоржик, милый. Я верю.Я повторяю:— Уйди.— Жорж, что с тобою?Ах, ничего. И оставь меня ради Бога.Она опять прячется в угол, снова кутается в платок. Я не люблю этих женских платков. Я молчу. Тикают на камине часы. Я боюсь: я жду жалоб и слез.— Жоржик.— Что, Эрна?— Нет. Ничего.Ну так прощай. Я устал.В дверях она шепчет грустно:— Милый, прощай.Ее плечи опущены. Губы дрожат.Мне ее жаль. 8 мая. Говорят, где нет закона, нет и преступления. В чем же мое преступление, если я целую Елену? В чем вина, если я не хочу больше Эрны. Я спрашиваю себя. Я не нахожу ответа.Если бы у меня был закон, я бы не убивал, я, вероятно, не целовал бы Эрну, не искал бы Елену. Но в чем мой закон?Говорят еще, — нужно любить человека. А если нет в сердце любви? Говорят, нужно его уважать. А если нет уважения? Я на границе жизни и смерти. К чему мне слова о грехе? Я могу сказать про себя: «Я взглянул, и вот конь бледный и на нем всадник, которому имя смерть». Где ступает ногой этот конь, там вянет трава, а где вянет трава, там нет жизни, значит, нет и закона. Ибо смерть — не закон. 9 мая. Федор продал на Конной свой выезд. Он уже офицер, драгунский корнет. Звякают шпоры, звенит сабля по мостовой. В форме он выше ростом и походка у него увереннее и тверже.Мы сидим с ним в Сокольниках, на пыльном кругу. Поют в оркестре смычки. Мелькают мундиры военных, белые туалеты дам. Солдаты отдают Федору честь.Он говорит:— Слышь, как по-твоему, сколько плочено вот за этот костюм?Он тычет в нарядную даму за соседним столом. Я пожимаю плечами.— Не знаю. Рублей, вероятно, двести.— Двести?— Ну да. Молчание.— Слышь.— Что?— А я вот работал, — целковый в день получал.— Ну?— Ну, ничего.Вспыхивают электрические огни. Низко над нами сияет матовый шар. На белой скатерти синие тени.— Слышь.— Что, Федор?— А что ты думаешь, если, к примеру, этих?— Что этих?— Ну, бомбой.— Зачем?— Чтобы знали.— Что знали?— Что рабочие люди как мухи мрут.Федор, это ведь анархизм.Он переспрашивает:— Чего?— Анархизм это, Федор.— Анархизм? .. Экое слово … Вот за этот костюм плочено двести рублей, а дети копеечку просят. Это как?Мне странно видеть его серебряные погоны, белый китель, белый околыш. Мне странно слышать эти слова.Я говорю:— Чего ты сердишься, Федор?— Эх, нету правды на свете. Мы день-деньской на заводе, матери воют, сестры по улицам шляются … А эти … двести рублей . . . Эх … Бомбой бы их всех, безусловно.Тонут во мраке кусты, жутко чернеет лес. Федор облокотился о стол и молчит. В его глазах злоба.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25