И вавилонские вельможи стали приглашать в свои дворцы чужеземцев. Кто не хотел прослыть отставшим от века, должен был похваляться римским певцом и греческим скульптором, живописцем из Египта или чеканщиком из Лидии, вышивальщицей из Тира или арабской танцовщицей. Отечественное искусство оказалось в загоне, и вавилонские умельцы терпели нужду, умирали от голода в своих тростниковых хижинах. Пресыщенная знать нуждалась во все более экзотических диковинках, надеясь, что искусство чужеземцев подогреет их чувства.
Об этом и думал Киру, поставленный в тупик желанием Набусардара послушать халдейского певца. Он вынужден был наконец сказать правду.
Набусардар вспылил:
— Почему же ты молчал до сих пор? Вот так мы и идем к гибели.
— Я, благородный господин… — смешался Киру.
— Знаю, ты тут ни при чем. Эту гнусную моду завела знать, безучастная ко всему вавилонскому. Но мне, Киру… мне все-таки хотелось бы услышать песнь о Гильгамеше от халдея.
Полководец скользнул взглядом по кедровым доскам потолка и, обернувшись к рабу, привел его в замешательство вопросом:
— Ты знаешь песнь о Гильгамеше?
— Я не был бы халдеем, если б не знал ее.
— Так спой ее мне, Киру. Старик вовсе смутился.
— Я не смогу, благороднейший господин, хотя мне легче лишиться головы, чем не исполнить твоего желания.
— Отчего же ты не можешь? — допытывался он.
— Я помню песнь, но у меня нет голоса. Тут нужен прекрасный голос, чтобы осчастливить моего господина. Да и стар я. Так смогу ли я доставить тебе удовольствие?
— Пой, как умеешь, сядь ближе, вот сюда, на ложе. Старый Киру подчинился воле своего господина и, робея, но исполненный пламенной преданности, присел на краешек ложа, застланного дорогим ковром сиппарской работы. Набусардар велел ему взять себе под ноги низенькую скамеечку. Бедный раб был сам не свой — чересчур велика была оказанная ему честь. И хотя он сознавал, что Набусардар по-своему любит его, все же такое внимание к себе не на шутку взволновало Киру. Он с ужасом думал о той минуте, когда должен будет открыть рот и издать первые звуки песни о герое Вавилонии — Гильгамеше.
— Начинай же, Киру, — торопил Набусардар. Киру откашлялся, посмотрел на своего господина, и его пергаментное лицо оживилось давно увядшим румянцем. Губы шевельнулись, послышался легкий вздох, а за ним — первые дрожащие звуки. Трудно было назвать их прекрасными, они напоминали пение нищих, просящих на улицах милостыню. Хрипловатый, надтреснутый голос был плохо слышен под высокими сводами дворцовых покоев.
Но Киру пел и пел, и голос его становился все уверенней. Вот уже отчетливо льется красивая мелодия, окрашенная истинным чувством, душевной страстью певца. Одухотворенный старческий голос звучит все сильнее, действуя на Набусардара умиротворяюще, как милость, вымоленная у небес. Глаза раба и глаза полководца горят огнем былых тысячелетий шумерской и халдейской славы. Дух праотцев отворяет двери дворца и сердце Набусардара. В песне Киру оживает голос героических предков и отзвук жизни тех, кто принес себя в жертву на алтарь отечества. Словно могучая, неудержимая река. несется и гремит песнь о Гильгамеше, всегда служившая живительным источником для бессмертных борцов за свободу.
Набусардар вдыхал в себя каждое слово песни. Он впитывал ее всеми мышцами, каждой клеточкой своего тела. Его безраздельно захватило ч подчинило величие подвигов Гильгамеша. Мысли его воспламенились, а глаза, обращенные к потолку, сверкали воодушевлением.
Когда Киру кончил, Набусардар в унисон с последними затихающими звуками песни произнес:
— Ты не представляешь, как люблю я наш родной край, Киру.
У раба блестели на глазах слезы, но лицо сохраняло твердое и мужественное выражение.
Набусардар проговорил, держа его за руку:
— Благодарю тебя, Киру, проси у своего господина чего хочешь.
Киру упал на колени и поцеловал меч Набусардара:
— Позволь мне жить рядом с тобой и умереть за отчизну.
Набусардар снял один из мечей, висевших на стене, и опоясал им раба.
— Ты больше не слуга, я возвожу тебя в ранг воина. Я дарил тебе свободу, ты не принял ее. Прими же теперь в дар этот меч и докажи на деле свою любовь к родному народу. Люби Вавилонию всей душой, всем сердцем, как и подобает человеку. Ибо только зверю безразлично, кому принадлежит лес, в котором он обитает.
— Да благословят тебя боги, господин, — отвечал Киру и, сжав рукоятку меча, присягнул в том, что его жизнь будет принадлежать только Набусардару и отчизне.
— Будь благословен и ты, верный и доблестный Киру. Побольше бы таких мужей было у матери-Вавилонии.
— Разреши сказать еще одно слово, Непобедимый. Я стар, и на крепостных стенах и у рвов моя сила растворится в мощи молодых воинов. Я принесу больше пользы, если ты оставишь меня радом с собой, чтобы верно охранять жизнь того, кто хранит жизнь Халдейской державы.
— Да будет так, Киру, — молвил Набусардар, вдруг почувствовав страшную усталость.
— Ты устал, господин, — сказал Киру, заметив, как изменилось лицо Набусардара, — со вчерашнего дня ты не смыкал глаз. Я стану у дверей на страже, а ты отдохни спокойно. Ни для кого не секрет, что Эсагила охотится за твоей головой, но я буду начеку. Я не двинусь с этого места, пока ты не проснешься.
Киру подложил ему под голову шелковую подушку и отер с его лба пот, блестевший, подобно росе на плодах абрикосового дерева.
Набусардар вытянулся на ложе и вскоре смежил усталые веки. Но, засыпая, он успел еще шепнуть:
— Киру, пой!
И Киру снова стал петь о Гильгамеше. на этот раз совсем тихо, словно колыбельную песнь у постели ребенка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39