Карета тронулась в тот же миг, как только он впихнул Мари внутрь. Заскочив на ходу в карету, он сел напротив нее и с такой силой хлопнул дверцей, что задрожали стены.
Подпрыгивая на подушках, Мари сняла капюшон и посмотрела на Макса. Она и сама не смогла бы сказать, что чувствовала в эту минуту – то ли облегчение, оттого что все наконец разрешилось, то ли негодование, оттого как он обошелся с ней. Боль в голове, неумолимая, безжалостная, путала мысли и чувства, сплетая их в один клубок, и она не могла вымолвить ни слова.
– Мадам, – тихим, зловещим тоном заговорил он, поняв, видимо, что первой она не заговорит. – Может быть, вы все-таки объясните мне, чем была вызвана эта прогулка?
– Макс, я виновата...
– Ну что вы, это я чувствую себя виноватым. Ведь я помешал вам перекусить. Вы так приятно проводили время...
– Я... я не хотела...
– Что? Что ты не хотела? Уходить из дома? Но ты ушла, хотя я сотни раз предупреждал тебя, что это опасно. – Он сорвал с головы треуголку и бросил ее на сиденье. – У меня простонеукладывается в голове, как можно было поступить так! Уйти, не сказав мненислова!
– Макс, ты говоришь очень...
– Ты прекрасно знала, что я неотпустилбытебя, но ты решила броситьмневызов и шаталасьпогороду весьдень. Одна. При дневном свете. Не подумавдажеотом, что подвергаешьсебя страшной опасности!
Его голос, набирая обороты, становился резче и громче, и на последнем слове, которое вырвалось из него как крик, Мари вздрогнула.
–Ты не прав, Макс! Я не собиралась уходить надолго. – Слезы навернулись ей на глаза. Его слова сливались в одну гневную тираду, она напряженно пыталась отделить их друг от друга, но от этого только сильнее разболелась голова.
Ей так хотелось, чтобы он понял ее, так хотелось прижаться к нему. – Я хотела предупредить тебя, но...
– Теперь это уже не имеет никакого значения. Ты не сделала этого. И благодаря твоей выходке мы потеряли целый день, хотя могли бы работать. Где, черт побери, тышаталасьвсеэтовремя!
– Макс, прошу тебя, говори медленнее. И позволь мне наконец объяснить. Сначала я гуляла по парку, а потом поехала в магазин на улице Сент-Оноре...
– Сент-Оноре? – словно не веря своим ушам, повторил он. – Господи! Ну знаешь... Уж забралась бы тогда на крышу Лувра, что ли, и помахала бы оттуда красным флагом. Тебя же видело пол Парижа. Тебя разыскивают – ты понимаешь это? – а ты как не в чем ни бывало ходишь по кондитерским.
И как, интересно, тебе удалось добрести туда?
– Я... не брела. Я взяла карету.
– Карету. Скажите, пожалуйста. – Он говорил уже медленнее, выплевывая одну колкость за другой. – Она взяла карету. И теперь в Париже есть кучер, который знает тебя в лицо и знает, где ты живешь. Превосходно, Мари. Может быть, похвастаешься еще какими-нибудь достижениями?
– Может, ты заглянула по пути в жандармерию и представилась им? Здравствуйте, меня зовут Мари Николь ле Бон. Я тут проезжала мимо и решила...
– Прекрати! – потеряв терпение, закричала Мари. – Не смей издеваться надо мной! Я знаю, что вела себя глупо, но не нужно постоянно напоминать мне об этом. Я сделала это нечаянно, вовсе не желая навредить нам.
– Приятно слышать, – парировал он. – Даже страшно подумать, что могло бы произойти, если бы ты ушла из дома с дурными намерениями. Ну что ж, Мари, мне остается только надеяться, что эта небольшая прогулка по городу доставила тебе удовольствие. Потому что другой такой возможности тебе больше не представится. Мы уезжаем. Завтра утром.
– Уезжаем? – выдохнула она. – Ты хочешь сказать, нам безопаснее будет жить в Турени?
– Нет, там не будет безопаснее, и мы едем не туда. Но и здесь нам теперь оставаться нельзя. Мы уедем не только из Парижа, мы уедем из Франции.
Она задрожала.
– А... куда мы поедем?
– Откровенно говоря, я бы предпочел, чтобы ты не знала об этом. Стоит назвать тебе страну, и ты тут же задумаешься над тем, как бы осмотреть ее достопримечательности. – Он скрестил руки на груди. – Я попросил бы тебя начать укладываться сразу же, как мы доберемся до дома.
– Макс, но это нечестно...
– В данный момент, мадам, мне решительно все равно, честно я поступаю или нет, – холодно сказал он. – Я ваш муж, и я вправе требовать от вас послушания.
Она смотрела на него во все глаза. Чувства, доселе незнакомые, захлестнули ее. Возмущение, злость, обида. Он не понимает ее. Даже не хочет выслушать ее. Она чувствует себя потерянной, а ему до этого и дела нет. Его ничуть не волнует, что больше всего на свете ей хочется домой. Ее не отпускает холодный мрак одиночества, но ему на это плевать. Он не...
Он равнодушен к ней.
Отвернувшись, она стала смотреть на занавеску, закрывавшую окно. Остаток пути они проделали в тягостном молчании.
Когда карета остановилась у особняка, Макс вышел первым и подал ей руку, но она не приняла его помощи. Посмотрев на протянутую ей руку, она пошарила в кармане плаща и, еще раз холодно взглянув на него, вложила ему в ладонь маленькую коробочку.
Затем выпрыгнула из кареты и, не проронив ни слова, прошла в дом.
Часы в спальне Макса пробили полночь, когда он во второй раз наполнил свой бокал коньяком.
В черном шелковом халате, с еще влажными после купания волосами, он громко поставил графин на ночной столик, взял бокал и опустошил его наполовину.
Горячая влага обожгла горло. Ему хотелось забыться. Перестать думать. Заглушить эти чертовы мысли, звучавшие в голове.
Он бросил взгляд на зеркальную дверцу шкафа, из которой на него смотрело его отражение. Он не узнавал себя. На него смотрел точно такой же, но при этом совершенно другой человек.
Никогда в жизни он не выходил из себя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124