XII Вскоре после того Есенин стучался в мой кабинет. В облике его пряталась тишина, которую уже я знал по встречам, и вместе с тем уверенность, что он желанный гость.– Вот и я, старуха, – сказал он, пожимая руку.Он мне дал накануне свой «Яр», позднее напечатанный в книжках «Северных записок», единственная как будто вещь, в которой он себя попробовал как прозаик.– Не разобрался я местами, – сказал я. Но все же высказал свой взгляд на «Яр». Это была иллюстрация к первому же стихотворению, которое он мне прочел. Помните? Потонула деревня в ухабинах,Заслонили избенки леса.Только видно на кочках и впадинах.Как синеют кругом небеса.Воют в сумерки долгие, зимниеВолки грозные с тощих полей.По дворам, в погорающем инееНад застрехами храп лошадей… Повесть так и начиналась: «По оконцам кочкового болота скользили волки». Тот же колорит лежал на языке: «вяхири», «бурыга», «голицы»… «Просинья тыкала в лапти травниковые оборки». Как и в стихах, божеское было перемешано с человечьим, с звериным… Та же древность, та же изначальная грусть маячила между строк рассказа. Но в то же время стихия таланта отсутствовала. Не было тайников, из которых шла ветровая воля его поэзии». Все это я ему и высказал. Выслушал он это уважительно, как всегда.– Да, мне это говорят, – сказал он. – Но я могу и получше сделать.Потом, помолчав:– Понимаете, хотелось изобразить… Люблю я мужиков этих, коров, телеги, хомуты…Он сделал какой-то жест, хотя, вообще, еще не жестикулировал рукой. Рыжеватое лицо засветилось. Но ничего не округлилось у него. Я предложил ему две-три мелких поправки.– Что ж, это можно. Оно, в самом деле, ловчее.Потом встал, прошелся. Скользнул взглядом по книжным полкам. И как будто вне связи с тем, о чем шла у нас речь, полюбопытствовал:– Не заглушаете вы себя среди этих знаний?– Почему это вам пришло в голову? – спросил я, не отвечая на вопрос.– Да так, у нас в народе говорят: не виляй умом, как собака хвостом.Если бы это сказал другой, можно было бы заподозрить обидный смысл. Но в словах Есенина ничего не было, кроме наивности, которая граничила, правда, с хитростью. Между тем с улицы уже доносились звуки вечера.– Как мы увлеклись, – сказал он, – уже звезды сияют.Мы вышли в сад. В самом деле, уже танцевал гуляка-месяц, как думал, наверное, Есенин.– Зачем вы это с Городецким? – спросил я.– С Городецким? – удивился он. – Ах да! Ну, это ничего; люди и не то делают, да проходит.– Вы, поди, выпиваете уже вместе?– Это нам по климату. Да кто Богу не грешен?..Опять прошла Маша. Он прищурил левый глаз, поднял правую бровь.– Что-то есть в них такое, чего «не встречал в ваших барышнях, – сказал он, едва она скрылась за балконом в своей светлой кофточке.– В ком в них?– Да вот в этакой… В бабенке! XIII Затем он перестал ко мне ездить. Лишь изредка встречал я его в местах, где он читал стихи, а вслед за тем – частушки. Что меня удивляло в этом чтении, так это самый переход от стихов к частушкам. Разная сущность какая-то сидела в нем тогда, когда он читал стихи, и тогда, когда пел частушки. В стихах его белели снега, синели дали среди придорожных берез, мерцали свечи прадедовских времен. Что-то волновало сердце неясным раздумьем. В частушках же ничего не было, кроме озорства, часто похабщины. И пел он их забулдыгой, с хмельными интонациями, под свою пресловутую «тальянку». Но переходил он от того к другому без борьбы. В глазах искрилась лишь веселость.Его окружали какие-то люди. И мы даже не говорили здесь друг с другом. Но раз – по выходе уже «Радуницы» – мы столкнулись как-то на углу Невского и Садовой. Под белесоватым небом высились многоэтажные дома, и все кругом было сутолокой столичной жизни. Он остановился, тронул рукой волосы.– Знаете, «Радуницу» мою выпустили…Он мне даже книжки не прислал; об ее же издании хлопотал и я. Написана она была им, кажется, еще в Москве. А в те дни, когда она была привезена им, мой знакомый А. П. Еремин, директор Елисеевской больницы в Лесном, сказал мне как-то, что у него есть денежный излишек, который он предназначает на издание какого-либо поэта из народа. Я предложил ему на выбор «Радуницу» Есенина и «Шляхам Жыцця» Янки Купалы, белорусского Шевченко, с которым тоже был лично связан. Еремин, однако, остановился на Купале, с которым соединяли его белорусские симпатии. Теперь книжка вышла наконец.Оказывается, он уезжал на время в деревню.– Ну, что же, хорошо вам уплатили? – спросил я. Он усмехнулся.– На это и кота не прокормишь.Затем, помолчав:– Холодно как! Хорошо бы теперь водки выпить.В самом деле, сеял мелкой изморозью ветер. Я стал с ним прощаться.– Я зайду к вам… «Радуницу» привезу.– Честное слово?– Честное слово.– Смотрите же, я жду вас.Он в самом деле приехал на другой же день. Топилась печь в моем кабинете, и свет пламени спорил с блеском снега, который был здесь же где-то. За окнами все было бело… Стоял сад в инее. Что-то хрустнуло в звонкой тишине. А в доме было домовито. И неуловимая черта отделяла одно от другого.– Нравится мне у вас, – сказал Есенин и вынул свою «Радуницу» из кармана.– Милости просим, с кого гривен восемь, а вам – даром. На ней значилось: «Дорогому Л. М. На ласковом слове спасибо».Затем на словах:– Не взыщите, уж ведь порядочно как вышла книжка.Перелистывая книжечку, я остановил свое внимание на четверостишии, которого раньше не знал (стихи «Край любимый», переделанные несколько во втором издании). «С тихой тайной для кого-то Затаил я в сердце мысли», – писал поэт. Все встречаю, все приемлю,Рад и счастлив душу вынуть.Я пришел на эту землю,Чтоб скорей ее покинуть. Я заметил ему, что строфа не гармонирует ни с самим стихотворением, ни со всей книгой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125