— Где ты? Что с тобой? Пишу уже десятое письмо, а ответа нет. Ведь Вильно не у немцев, а у русских. Что же с тобой случилось? Что ты молчишь? Я буду писать тебе по-прежнему, даже без надежды на ответ».Мигает, дымит огонек коптилки на грубо сколоченном дощатом столе, освещая склоненную голову Янкеля и бросая тени на двухэтажные деревянные нары, на которых спят вповалку измученные пленные.Ветер гонит снежные вихри. Сквозь метель видны колонны пленных с топорами и пилами на плечах. Конвоиры в полушубках с винтовками за спиной держат на поводках поскуливающих сторожевых собак. Один конвоир с раскрытым мешком идет вдоль колонны.— У кого письмо? — покрикивает конвоир. — Бросай в мешок!Сыплются в подставленный мешок письма. Янкель бросает туда свое письмо.Колонна, прикрывая лица от колючего снега, выходит в ворота.Грозно шумит на ветру бесконечная тайга.Мохнатая заиндевелая лошаденка тащит сани по заметенной снегом дороге, петляющей в тайге. Лошаденка влезла в сугроб и стала. Возница-конвоир, собиравший в мешок письма польских пленных, потер озябшие руки, высыпал из мешка на снег ворох писем, поджег спичкой и протянул руки к огню, греясь у костра.Пленные стоят в три ряда, постукивая ногами от холода. Перед ними вышагивает старший офицер в русской шинели и папахе, за ним — свита.— Жалобы есть? — громко вопрошает старший офицер. Янкель делает шаг из строя.Старший офицер с усмешкой уставился на него:— Чем недоволен? Говори!— Извините, пан начальник… — непослушными губами произнес Янкель. — Я послал десять писем маме… И ответа не получил. Что-то с почтой неладно.Весь строй загалдел, поддерживая Янкеля. Лица начальства посуровели;— Значит, выходит, по-твоему, советская почта плохо работает? А? — медленно растягивая слова, спросил старший офицер.— Я такого не говорил… — робко возразил Янкель. — Письма не доходят… Десять послал маме… и…Строй снова зашумел.— Молчать! — рявкнул старший офицер. — Провокатор! Он хочет вызвать бунт в лагере! Под арест его! На строгий режим! И без права переписки!Русские солдаты с винтовками наперевес окружают Янкеля и уводят вдоль поникшего, замершего строя пленных.Старший офицер прошел вдоль строя, выразительно поглядывая на поляков.— Так будет с каждым, кто вздумает нарушать порядок. А теперь — приятная новость. Не для всех, правда. А для тех пленных, кто родился на той части бывшей польской территории, которая отошла к Советскому Союзу. Уроженцы этих мест объявляются гражданами СССР и подлежат освобождению из лагеря и отправке домой. Жители городов и уездов Львова, Станислава, Луцка, Ковеля, Бреста, Вильно…По мере перечисления городов в шеренгах пленных то здесь, то там вспыхивают радостью лица счастливчиков. Потом раздался хохот. Старший офицер грозно повернул лицо. Смеялся Заремба.— Чего ржешь? — остановился перед ним старший офицер.— Позвольте доложить, пан начальник, — с трудом сдерживая смех, сказал Заремба. — Янкель Лапидус, которого вы отправили за решетку, и совершенно справедливо поступили, как раз родом из Вильно и посему подлежит освобождению.Старший офицер подумал и ответил:— Таких мы не освобождаем, а сажаем на хлеб и воду. Ясно?— Вот отчего я и смеюсь, пан начальник, — расплылся в улыбке Заремба.— Выходит, его мама будет зря готовить фаршированную рыбу и жареную курочку…Янкель оброс бородой по грудь и стал похож на старого раввина, в печальных глазах которого воплотилась вся мировая скорбь. По размерам бороды можно судить о длительности его пребывания в тюрьме. Он сидит один, скорчившись, подобрав по-турецки ноги, в маленькой камере с узеньким окошком под самым потолком, закрытым густой решеткой. На нем обноски военной формы.Скрипит ключ в замке, обитая железом дверь раскрывается. На пороге — надзиратель.— Просьбы, жалобы есть?Янкель вздрогнул, очнувшись от дум.— Есть просьба. Разрешите послать хоть одно письмо маме, в Вильно.Надзиратель покачал головой:— Поздно. Пошлешь — не дойдет. Вильно уже не у нас. Немцы напали на Советский Союз. Война.— Снова война? — недоуменно морщит лоб Янкель. — И немцы уже в Вильно? Что же с моей мамой?— Откуда мне знать, — с сочувствием сказал надзиратель. — Моя мама тоже попала к ним в лапы… На Украине.И со скрежетом прикрыл обитую железом дверь камеры.Этот скрежет переносит Янкеля мысленно в Вильно. Теперь уже скрежещет другая дверь. Та, что ведет в магазин «Горячие бублики. Мадам Лапидус и сын». Дверь сорвана с одной петли. Покосилась. Ветер со скрежетом раскачивает ее, гонит по полу мусор. Пусто в магазине. Черными отверстиями зияют холодные, давно потухшие печи, в которых когда-то при ярком пламени пекла бублики пани Лапидус. Пусто на жердочке, где любил сидеть желтый попугай. Лишь царапины от его когтей остались на дереве.И чудится Янкелю такая картина.По пустым, до жути пустым улицам Вильно, где все дома стоят словно слепые, с закрытыми наглухо ставнями, движется, ползет черная, немая толпа. Женщины, старики и дети. С еврейскими лицами. С которых никогда не сходит печать скорби и печали.Толпа течет неслышно по вымершему городу. И колокольни костелов и церквей пристыжено молчат. И даже дети на руках у матерей не плачут. И от шагов человеческих ног не слышно ни звука. Как во сне. В кошмарном, мучительном сне.Но вдруг раздался голос, забился над головами еще живых, но, можно сказать, уже мертвых людей. Скрипучий голос. Почти нечеловеческий.— Здравствуйте! Как поживаете? Как идут дела у еврея?Над головами, трепеща крыльями, мечется старый желтый попугай, выискивая круглым глазом кого-то.— Здравствуйте! Как поживаете?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23