.. Я там, за семейным столом, не выглядел столь жалким, потому набралась сил и скрыла...
Сейчас ее губы гнулись, ресницы вздрагивали, а глаза плавились. А я стоял и ничего не мог выдавить из себя. Молчание сгущалось и давило, звон в ушах, трудно дышать. Она не смела и не считала своим правом оборвать это молчание, я понял, будет терпеть, пока в силах держаться на ногах. Я явился, я и обязан что-то сказать, сделал над собой усилие и сам поразился своему неподатливо-хриплому, простуженно-шершавому голосу:
— Мне... Мне надо посмотреть на тебя, Майка... Я уйду... Я только взгляну... Я начинаю видеть тебя всюду... Мерещишься... Я, кажется, схожу с ума, Майна...
И губы се побелели, скулы окаменели, а ИЗ расплавленных глаз хлынуло —даже не страдание, а что-то покорное, униженное, почти собачке.
Все! Свершилось!.. Я понял это и не удивился, не обрадовался. Не слова, нет, а сам звук моего больного голоса сломал ее. Теперь она уже вместе со мной станет сходить с ума.
Мне нужно сейчас повернуться и уйти, оставить ее один на один с Гошей, со счастливым Гошей, столь непохожим на меня. И Гоша станет ей чужим, а со временем — ненавистным.
Следовало уйти, но оторвать себя от нее я не мог. Стоял, мучился, мучил ее. Не слушались ноги. И тут выступил он.
— Старик,— сказал он, и борода его раздвинулась в широкой улыбке, светлые глаза смотрели дружески, прямо и просто, а голос задушевен и торжествен.—Что делать, старик, мы любим друг друга.
До сих пор мне было не до него — рядом Майя, ничего не существовало, кроме нее: Майя, ее глаза, ее побелевшие губы. Теперь пришлось повернуться к нему. Сухое лицо стало как будто поглаже, борода поопрятней, не столь клочковата, и глаза светлые, непорочно чистые, гляди не гляди, ни' тени в них, ни пятнышка — сквозные. И узкие плечи его горделиво разведены под просторной, словно надутой, курткой, и на тон-.. кой шее вздрагивает не закрытый бородой острый кадычок — ничуть не взволнован, не растревожен, весь нараспашку, правый человек, готовый ко всепрощению й отзывчивости. Дружеская улыбка и... «Что делать, старик, мы любим друг друга». Явно без всякой задней мысли, со святой убежденностью.
Он даже и не подозревает о своей жестокости. Все видел, все слышал — перед тобой же человек с оскверненной жизнью! Хоть на секунду ощути свою вину, хоть посочувствуй. Нет! «Что делать, старик...» Делать нечего, так тому и быть. И при этом готов любить от души... Вот так, любя, с простецкой улыбкой пройдет по костям другого и не поймет. «Что делать...»
Никогда прежде не испытывал к нему ненависти. Сейчас она вспыхнула внезапно, ослепила и помутила.
Только что мы стояли друг против друга — один шаг. Он открыто и дружески улыбался всей бородой, а я таращил на него глаза. Не помню, как я шагнул вперед, помню лишь, как мой кулак встретил его улыбку... Что-то хрустнуло под моим кулаком, и он свалился.
Раздался надсадно-раненый вопль. Перед моими глазами оказались ее безумные глаза, растянутый рот, бледное, искаженное от ненависти ее лицо.
— Т-ты!!! Т-ты!!! Под-лец!
Сбитый с ног Гоша неуклюже пытался утвердиться на четвереньках, и борода его на длинной тонкой шее пьяно покачивалась над грязной землей.
— Т-ты!! Бей!! Меня бей!! Меня!!!
Я не мог выдержать опаляющей ненависти, отвернулся, вяло и тупо пошел прочь сквозь дождь.
Удивительно, в эту минуту я отстранение и трезво замечал все, что происходило кругом: взъерошенная дворняга подымала на забор лапу, горбатенький «Запорожец» старого выпуска промчался но шоссе в мутном облачке брызг, с автобусной остановки взирала на нас женщина с кошелкой.
Дома на кухонном столе лежал оторванный листок календаря—29 ноября, пятница. Сегодня полное затмение луны... Ее искаженное гневом и ненавистью лицо: «Подлец!! Меня
бей!! Меня!!!» А за минуту до этого она меня любила. Почти любила... И: «Под-лец!!» И Гоша, ползающий по грязной земле, борода, качающаяся па тонкой шее... .
Если бы он хоть имел такие же широкие плечи, как у меня. Нет, худ, тощ, никак не кулачный боец. Бил слабого! А я был всегда убежден: лучше его, заполненней, честней, добрей. Добрей?! И кулаком так, что хрустнуло.
Кровь ударила в голову... Кровь туземцев деревни Полянка, где запутанные сердечные дела парии извечно решали кулаками.
Не греши на родную деревню. Взыграла злоба, слепая и бессмысленная, яшвшая в твоей глубине. Взыграл зверь, который в тебе прячется!
«Под-лец!!»
Вот и конец всему! Она уже не вернется — пи скоро, ни через год, ни через десять лет!..
Шел затяжной, ровный, холодный дождь за окном. Сумерки сгустились, день угас. Меня знобило, я сегодня еще ничего не ел. Моя человечья оболочка продолжала жить, хотела согреться, просила горячего чая. Я послушно встал, зажег газ под чай-пиком, включил свет.
Листок отрывного календаря передо мной — 29 ноября, пятница... Буду помнить этот проклятый день.
«Луна будет находиться в созвездии Тельца, над звездным скоплением Гиад... около Альдебарапа...» Сейчас без пяти минут пять. Затмение уже началось.
Дождь за темным окном, обложной дождь над городом. Где-то там, над дождем, в кажущемся соседстве с далекой звездой Альдебаран затемняется наш величественный спутник. Где-то взрываются светила, гибнут и рождаются миры. Никому нет до этого дела на пашен Земле, кроме ушных чудаков, вроде академика Маркова. Дождь, дождь над нами, скрывающий вселенную...
Тот же дождь сейчас идет и над Настиным омутом. И уже не кричат там потусторонними, голосами лягушки. У нее было прозрачное русалочье лицо...
С затмения Луны у пас началось, затмением кончилось. А оказывается, эти затмения происходят куда чаще, чем я думал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72