Чужой пацан давал возможность выходу излишков энергии, и, сидя за печкой с учебником, он всегда был настороже, выслушивая звуки за занавеской, всегда ждал, когда же занавеска раздернется и перед ним шмякнутся пара картофелин или краюха хлеба. Перед этим и после о чугуны громко звенели ухваты, разносились возгласы о том, что и своих дармоедов хватает, а он быстро и не разглядывая, жевал, что дали, скулы ходили ходуном, а глаза все читали одну и ту же страницу.
Потом еще был случай со вшами, которые у него завелись от долгого житья вне дома, и воспоминания о том, как отнеслась к этому нисколько не ожидавшая такого оборота хозяйка и охочая до зрелищ ребятня в школе, долго были при нем: он затылком чувствовал железную руку никогда не теряющейся женщины, дергающий холодок тупых чугунных ножниц, слышал громовой хохот класса при своем, действительно, очень смешном явлении с выстриженной клоками, пахнущей керосином головой.
Такие вещи в те времена случались и с другими, метод лечения был единственно верным, но у других были другие гены, другие умели адаптироваться, а в нем тогда, наверное, и определилось отчетливо отчуждение от сообщества посторонних людей, и самым радостным были каникулы дома, пути домой, мысли о своих, и так оно и осталось навсегда.
Свои, конечно, тоже выкидывали фокусы, но если на фокусы посторонних он всегда готовился дать отпор, то к фокусам своих относился как к чему-то неизбежному, заданному, которое надо принять и понять и непременно помочь. Он, старший сын в семье, первый получивший образование, тянул учиться всех, помогал деньгами, выгнанных устраивал снова, ходил по общежитиям и деканатам, а потом все повторилось и с племянниками. Свои были крепостью, бастионом, помогающим жить в способном более на неприятности мире, хотя нельзя сказать, что и между своими отношения складывались так уж безоблачно. Вот они сидят - он и его два брата на берегу знакомой с детства реки, в одинаковых семейных трусах, с одинаково застывшими лицами - все они приехали в родительский дом в отпуск. Фотография умалчивает о скрытом соперничестве, которое имело место за праздничным столом. Оно проявлялось постоянно: один брат рассказывал о серьезных исследованиях, проводимых женой-доцентом, другой через некоторое время интересовался у племянника, сына доцента: "Ну, и какие у тебя оценки? Четыре по математике? Плоховато... Математика важнейшая дисциплина. Мои всегда по математике имеют пять!"
И все же эти мелочи не могли скрыть чувство единства, которое возникало у них дома при виде друг друга, поэтому они, наверное, и рвались всегда в отпуск домой и неохотно покидали этот единственный коллектив, в котором чувствовали себя уютно и спокойно.
Со всеми другими коллективами отношения складывались иначе.
Если бы энергичному корреспонденту одной из газет вдруг пришло бы в голову разыскать героя нашего рассказа и задать ему вопрос: "Ваша жизненная позиция?" И если бы он сумел осмыслить этот вопрос и честно на него ответить, то корреспонденту пришлось бы записать: "Оборона, чередующаяся с нападением".
Жизненный путь нашего героя был основателен: педагогический техникум, директорство школой в девятнадцать лет, потом - институт, работа на одном и том же заводе до войны, в войну и после.
В школе он боролся за знания, всеми силами стараясь заложить их в непослушные, не способные к ответственности ребячьи головы. Сам не на много старше их, он хранил суверенитет директора, разнося влюбленных в него девчонок, прогулявших урок, чтобы навести порядок в его холостяцком жилище. В этом набеге ему виделось посягательство на святая святых - его внутреннюю жизнь, его мир, его суть, куда никто, кроме своих, не должен был допускаться. В этом прогуле было презрение к дозе знания, выданной им, пренебрежение к его серьезному труду ради чепуховских затей, и обиженные им девочки плакали и больше убирать не приходили.
На заводе в войну он работал на ответственейшем участке. Он почти не спал, был необщителен и угрюм, никому не говорил о трех своих заявлениях отпустить его на фронт. Он не хотел, конечно, туда, но, глядя на, в основном, пожилых людей, окружавших его, был уверен, что они о нем думают как о молодом трусе, схоронившемся за ответственную работу, и оборонялся вереницей все более настойчивых, но неизменно отклоняемых заявлений заменить его было некем. И вынужденное неучастие в войне вновь обособило его, лишив общности с костяком поколения - вернувшимися с войны сверстниками.
После войны он стал работать представителем заказчика на своем заводе, и тут природная настороженность и ожидание от окружающих "фокусов" слились с действительностью воедино.
В его функции входило выявлять, выискивать скрытые дефекты, которые расторопные производственники всячески норовили затушевать, а он, как никто, умел обнаруживать. Тут уж он был неумолим: "Почему же мы никогда себе такого не позволяли?", отклонял чертежи, и от этой работы в нем из года в год росла и крепла убежденность, что с людьми надо быть настороже - зазеваешься, вкрутят.
Не ослабевала оборона и дома: жена была в молодости общительна, смешлива и любима окружающими. Поживя с ним, она несколько умерила неистовый пыл коммуникабельности, и все же в квартире еще иногда вертелись соседки, часто звонил и подолгу был занят телефон - он же не представлял, о чем можно больше минуты говорить по телефону. Жена же с кем-то секретничала, иногда, он понимал, говорила и о нем, а значит, делила себя между семьей и посторонними людьми, поэтому не могла быть совсем своей - надо было думать, что можно, а что нельзя ей говорить, что она может выболтать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67