Уже перед рассветом Ху Юйинь вывезли на той же каталке; рядом с ней лежало что-то маленькое, завернутое в больничное одеяло. Лицо ее было белым, как лист бумаги, глаза закрыты, как у мертвой.
– Умерла? – вскричал Гу Яньшань не своим голосом. Сердце его было готово выпрыгнуть через глотку, на глаза навернулись слезы.
Санитарка, толкавшая каталку, внимательно взглянула на него и сразу ответила:
– Нет, и мать и ребенок в порядке. Ей просто давали общий наркоз, а он еще не прошел…
– Так она жива, жива! – вскричал Гу Яньшань уже не так громко, даже забыв спросить, кто родился – мальчик или девочка. И тихий госпитальный коридор откликнулся эхом: – Жива, жива!
Согласно обычным правилам, роженицу и ребенка должны были держать отдельно. Ребенку на одеяльце прикрепили бирку с номером, а Гу Яньшаню разрешили ухаживать за роженицей. У изголовья подвесили перевернутую бутыль – капельницу. Только в полдень Ху Юйинь очнулась, взглянула на Гу Яньшаня и положила ему на ладонь свою слабую, почти бескровную руку. Гу, точно счастливый отец, погладил ее по руке. И тут вошедшая санитарка сказала «супругам», что у них родился мальчик – полненький, но любитель поплакать. Это было прекрасно! Ху Юйинь тоже заплакала, да и Гу Яньшань не удержался от слез, потом сидел с красными глазами. Санитарка не удивлялась: все немолодые супруги, родив наконец сына, плачут от счастья – это уж закон. Она вколола Ху Юйинь снотворного и спросила:
– Как же вы назовете своего толстячка?
Ху Юйинь посмотрела на Гу Яньшаня и, зная, что это наверняка ему понравится, успела сказать:
– Пусть будет Солдатик, Цзюньцзюнь, в честь Освободительной армии.

* * *
После кесарева сечения требовалась длительная поправка, да и снег закрыл горные дороги, а Гу Яньшань нарочно тянул с выпиской. В общем, Ху Юйинь провела в госпитале целых два месяца. За это время Гу почти не ночевал дома, мотаясь между зернохранилищем и больницей. К счастью, в зернохранилище он был фактически отстранен от руководства и не имел особых дел. Все сельчане уже знали, что новая кулачка родила сына от вредителя, находящегося на каторге, а остальное их не очень интересовало. Лишь несколько сердобольных старушек, когда Ху Юйинь уже вернулась из госпиталя, тайком заглянули к ней, чтобы посмотреть на несчастного младенца, и принесли куриных яиц или другую мелочь.
А Гу Яньшаня вызывали для объяснений в уездный отдел продовольствия и в отдел общественной безопасности. Хорошо еще, что начальники этих отделов тоже были старыми армейцами-северянами, оставленными работать на юге. Они прекрасно знали, что Гу Яньшань – человек честный, непритязательный, способный на некоторые ошибки, но уж никак не на сознательные проступки; к тому же он «лишен мужской потенции», так что женщины ему ни к чему. Короче говоря, в этих отделах над Гу Яньшанем посмеялись немного и отпустили. Из Лотосов и из народной коммуны в уезд продолжали слать гневные материалы, однако и они не действовали. Даже Ян Миньгао и тот презрительно хмыкнул: что, мол, возьмешь с этого дырявого мешка, но через административные органы все же добился для него наказания – «отстранить от общественной деятельности».
Так получилось, что Гу Яньшань обрел чуть ли не законное право заботиться о Ху Юйинь и ее сыне. Потом это вошло в привычку и было молчаливо признано всем селом. Вплоть до самого свержения «банды четырех», когда ребенку исполнилось восемь лет, Гу Яньшань, не имея с Ху Юйинь никаких родственных связей, был для нее и мальчика самым близким родственником. Он часто говорил, что Цинь Шутяню скоро уже пора возвращаться и что ребенку надо дать его фамилию. Но ребенок считался «черным», поэтому ни объединенная бригада, ни коммуна не желали его признавать и включать в списки населения. Только Гу Яньшаня почему-то признавали приемным отцом «черного дьяволенка». В Лотосах эта история стала одной из самых удивительных в последние годы «культурной революции».
– Отец! – как-то сказала Гу Яньшаню Лотос, прижимая к себе сына. – Все село говорит, что люди написали бумагу начальству, чтоб тебя сделали нашим старостой и партийным секретарем… И что начальство уже согласилось, а эту «Осеннюю змею» выгонят в ее трухлявую Висячую башню! И правильно: народное правительство должно давать власть и печать именно таким работникам, как ты!
– Не верь, не верь этому! – с горькой улыбкой качал головой Гу Яньшань. – Меня же «отстранили от общественной деятельности», и это еще висит надо мной. Для меня ничего не изменится, пока Ли Госян и Ян Миньгао не снимут или не переведут куда-нибудь…
– Это все из-за меня и сынишки… Только из-за нас ты столько лет сидишь в черной яме! – заплакала Ху Юйинь.
– Ну и глаза у тебя – словно колодцы, за столько лет никак не высохнут! – Гу Яньшань тоже обнял мальчика и стал гладить его по головке, успокаивая и самого себя. – Сейчас положение действительно стало получше – недаром власти хотят реабилитировать тебя и Цинь Шутяня. А я если в самом деле стану главой села, то только обузу на себя взвалю. Здесь дел – как с развалившимся лотком, все надо начинать с самого начала. Первым делом – очистить Лотосовую, а то я из-за нее порой уснуть не могу…
Еще не став старостой, «солдат с севера» уже не мог заснуть от беспокойства за село! Ху Юйинь улыбнулась сквозь слезы, и сын тоже улыбнулся:
– Мама, папа! Говорят, что дядя Ли Маньгэн тоже возвращается в партийные секретари, только объединенной бригады. Он вчера обещал мне, что внесет меня в списки, и тогда я не буду «черным дьяволенком»!
Глава 5. Висячая башня рухнула
Жизнь часто платит за неверность жестокой насмешкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81