Я слышу, как меня зовет мадам дю Деффан Я должна пойти и немного ей почитать. Прощаюсь с вами Поминайте меня в своих молитвах.
Меня будит какой-то шум. Был ли это новый сон прошедший перед моими глазами, или фрагмент старого, бесконечно развертывающегося сна (или трактата), который и есть моя жизнь? Я пытаюсь вспомнить Жюли, представить себе, как выглядит она в моем чудесном трактате. Да-да, вот она, напоминающая невинное на первый взгляд уравнение, на решение которого у меня ушли многие годы. Я явственно увидел ее (как раз в тот момент, когда во сне моя голова бессильно упала на стол) такой же, какой впервые увидел ее в салоне, — почти ребенка, полностью свободного от великосветской манерности. Ее приезд в монастырь Сен-Жозеф был похож на струю свежего воздуха, ворвавшуюся в затхлую атмосферу.
Меня с удвоенной силой тянуло теперь в салон, который я стал посещать чаще, чем раньше. Все мои представления (хотя я никогда бы в этом не признался) я устраивал только ради нее. Каждый раз, начиная говорить, я искал такое место, откуда она наверняка могла бы меня слышать, и все время украдкой следил за ее реакцией. Вы с полным правом могли бы утверждать, что я влюбился.
Я, однако, предпочитаю такое видение мира, которое исключает подобное метафизическое понятие. Что такое любовь, как не определенная форма поведения? Бессмысленно говорить, что я испытывал какое-то особенное чувство, поскольку оно не оставило в моей памяти ни искры, ни пламени, которое я мог бы сейчас заново разжечь. В настоящий момент я не в состоянии представить себе, что я должен был тогда чувствовать или что чувствует любой человек, охваченный подобным безумием. Могу только заметить, что это безумие понуждает людей совершать поистине странные поступки. Стоит мне задуматься о поведении, которое обозначает нашу идею любви, как я вижу лишь систему правил и внешних проявлений, не связанных никакой логикой. Совокупность поступков, наблюдая которые мы можем сказать, что двое людей влюблены друг в друга. Но как все это становится явью? Может быть, это всего лишь как некий род языка, который человек выучивает, подражая старшим, и каждый слог этого языка полностью произволен и определяется лишь общепринятым соглашением?
Мое поведение в те дни, тридцать лет назад, вполне можно обозначить словом «любовь», но что это обозначение может нам сказать? От произнесения этого слова мне не станет легче воспроизвести в моей душе чувство, которое я тогда испытывал; это будет то же, что пытаться вообразить себе зверский голод после обильного пиршества. Мои действия в тот момент можно объяснить наваждением, верой, никоим образом не основанной на наблюдении. Именно это и составляет, вероятно, квинтэссенцию любви; это род веры не более справедливой или объяснимой, нежели любое другое суеверие.
Я не стану пытаться анализировать форму, которую приняли в то время мои чувства; в моем сне им нет места, разве что только в виде сносок, куда я спустил их как препятствия к пониманию. Позвольте же мне вместо этого пустого словопрения заняться припоминанием исторических фактов.
Работа над «Энциклопедией» продолжалась, как и конфликты, с ней связанные. Мои враги с новой силой воодушевились в 1756 году, когда Франция начала воевать с Пруссией, так как я имел несчастье получать денежное содержание от Фридриха Великого, который назначил его мне в знак признания моих научных достижений. Прошло двенадцать лет со дня моего знакомства с Дидро и шесть лет со времени публикации проспекта «Энциклопедии», явившего миру наш великий замысел. Теперь мы готовили к печати седьмой том, который, по нашему обоюдному мнению, должен был стать лучшим.
Дидро достиг славы, но не богатства. Последним местом его обитания (после многочисленных переездов) стала улица Таранн, где он жил на пятом этаже дома, населенного бедными рабочими семьями. Я с большой неохотой посещал это место, но Дидро иногда едва ли не силой затаскивал меня к себе. Однажды, придя к нему, я застал мадам Дидро за приготовлением супа, который она затем велела своей маленькой дочке отнести наверх больному соседу, хотя еды едва хватало для того, чтобы накормить ее собственную семью. Дидро стал более респектабельным (хотя по-прежнему не носил парик), но в его доме продолжал витать криминальный дух. Во время того визита я заметил следы недавнего пребывания тайного гостя. Мне кажется, что это был скрывавшийся от правосудия де Виль.
Дидро хотел показать полученную им статью, посвященную теории вероятности. Статья была сущим вздором, бессвязным писанием необразованного любителя (который впоследствии не раз отравлял мне существование своими требованиями опубликовать его работу), но тогда мы дошли только до буквы «F», и у меня оставалось еще довольно много времени на обдумывание предмета. Потом Дидро начал рассказывать о своих трениях с Руссо.
— Ему нельзя ничего сказать, каждое слово он воспринимает как оскорбление, — жаловался Дидро. Я, конечно, знал обо всех сложностях их отношений. — Он предлагает уехать и поселиться в какой-то хижине, которую подарила ему мадам Д'Эпине.
Дидро в отчаянии всплеснул руками.
— Вы слышали когда-нибудь такую несусветную глупость? Может ли человек быть философом и одновременно жить как дикарь? Стоит ли мне после этого принимать от него статьи о музыке? Да и уж коли мы перешли к этой теме, то скажи, как обстоят дела с твоей статьей о дифференциальном исчислении — тихо, Анжелика!
Дочка стояла рядом с ним, держа в руках пустую суповую миску, и пыталась что-то сказать. Когда он повысил голос, девочка съежилась и, казалось, была готова расплакаться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70