Изучающий взгляд остановился на лице Валери. Ее круглые щеки были того особого цвета, какой бывает у гнилой рыбы, что-то среднее между розовым и синим. Голос оказался неожиданно низким:— Как тебя зовут?Не отвечая, я смотрел на нее.— Меня зовут Валери Севран, — сказала она, словно доверила мне какую-то тайну.Медленными движениями она продолжала распутывать завязки.— Меня прислал месье Леопольд, — пробормотал я, не отрывая от нее глаз и сознавая, что слова мои маловразумительны и она меня не понимает. — Он уже слишком стар, чтобы прийти самому, а ему нужно измерить фигуру красивой женщины в связи с его занятиями анатомией. Вам надо только лежать неподвижно, словно вы мертвая. Получите за это два золотых.Она фыркнула. Презрительно или с одобрением? Потом повернулась ко мне спиной, спустила с плеч пеньюар и медленно разделась, — наверное, тянуть время, смущать мужчин и заставлять их переминаться с ноги на ногу от нетерпения было частью ее ремесла, может, только в этом и заключается ее власть над мужчинами, подумал я.Я увидел ее сзади — темную борозду между безупречными полукружиями, — она легла на кровать. Я смотрел на пальцы ее ног, на изогнутый мизинец, на тонкую полоску золотистых волосков, бежавшую от щиколотки до колена, на безупречные по форме коленные чашечки, на мышцы бедра. Она закрыла глаза. Презрительно улыбнулась. Господи, до чего же она была красива! Ее длинные ногти коснулись моего колена, притянули меня поближе, мой детородный орган дрогнул, от нее пахло сном. Я достал мерную ленту и наклонился над ней, измерил точно стороны треугольника, образуемого сосками и ртом. Посмотрел на цифры: 16, 19, 22. Натягивая мерную ленту от коричневатого соска к губам, я обратил внимание, что Валери лежит неподвижно, словно витает где-то далеко-далеко отсюда или погружена в глубокий сон. Я измерил ее ляжки, коленные чашечки. Живот и бедра. Расстояние от рта до лона — 34. Измерив все, я записал цифры в тетрадь. Задание было выполнено. Я снова сел на стул, дышал я с трудом. Она открыла глаза и улыбнулась. Думаю, она не поверила моей истории, конечно не поверила. Но от ее улыбки у меня по телу пробежал приятный холодок. Я тоже улыбнулся ей. И подумал, что ее рот похож на бабочку с расправленными крыльями.Тогда она склонилась надо мной и сунула руку с длинными ногтями мне в штаны, она царапала меня, мяла, и ее ногти бесцеремонно впивались в мою кожу, но все это казалось мне блаженной щекоткой. Потом я потерял сознание.
Я шел домой. Торговки на площади, как обычно, глазели на меня. Я знал, что они думают: проклятый сын ростовщицы!— Сморчок! — заскрипел мне вслед голос одного из лодочных мастеров.Но я сделал вид, будто ничего не слышал. Обращать внимание на жизнь торговок и лодочных мастеров было ниже моего достоинства. Поднимаясь по тропинке к дому Бу-Бу, я видел себя в карете, увозившей меня в Париж. Я думал: здесь мне нельзя оставаться. Онфлёр может катиться ко всем чертям.
Я вхожу в дом. Это дом Бу-Бу. Останавливаюсь перед сундуком с ее одеждой. Поднимаю крышку, и мне в нос ударяет сладковатый запах ее тела. Я достаю одежду и раскидываю по всему полу. Передо мной лежит ее вышитое платье со смятыми лентами, то, в котором она ездила в Париж. Ко шву на спине приколот сложенный лист бумаги. Я бросаю платье на пол и расправляю бумагу.На ней написаны восемь имен, восемь имен мужчин и женщин, и с каждым прочитанным именем во мне крепнет уверенность, что все они как один виноваты в смерти Бу-Бу. Вот их имена, нацарапанные ее неразборчивым почерком, в том же порядке, на большом расстоянии друг от друга, словно для того, чтобы дать мне понять — они неспроста написаны на этом листе:
"Ла Булэ, оперная певица.
Месье Жак, владелец текстильной фабрики.
Дени-Филипп Моет, историк естественных наук и энциклопедист.
Граф Рошет.
Отец Нуаркюилъ, монах-бенедиктинец.
Мадам Арно, швея.
Жан Фубер, кожевенник.
Президент де Кюрваль".
* Я снова встретил ее, теперь в торговых рядах. Она скорчила гримасу и отвернулась. Мне показалось, что я воспарил над улицей и рухнул на землю уже за спиной у Валери. В переулке, что вел к ее дому, в синей тени, падавшей на старую ночлежку от колокольни с часами, Валери остановилась и позволила мне подойти к ней вплотную. Она была сердита. О чем я думал, последовав за ней, почему не иду домой к мамочке, видно, совсем стыд потерял. Я приподнялся на цыпочки и прошептал:— Вы правы, мадемуазель. Я действительно негодяй и подлец, не имеющий ни капли стыда. Но я ваш поклонник, мадемуазель, и у меня есть к вам несколько интересных предложений.Язык с трудом повиновался мне, и не думаю, что она расслышала мои слова. Я улыбнулся ей, хотел сказать что-то еще, но не смог произнести ни слова. Достав из кармана кожаный кошелек, я показал его ей. Она молча смотрела на меня. Потом засмеялась.Я фантазировал много ночей напролет. И даже изобрел свой особый язык.— Я хочу рисовать на вашем теле, — сказал я Валери.Она вопросительно посмотрела на меня, повернув ко мне свое кривое лицо.Однако позволила рисовать на своем теле. Пока я платил ей за это.Она лежала на кровати, а я рисовал на ней острым гусиным пером, повторяя очертания грудей, бедер, делал вид, будто разрезаю ее и представлял себе, что слышу ее крик. Я смотрел в ее серые глаза, и они казались мне пустыми. Это пустое выражение распаляло меня. Я весь холодел. Червяк полз по моей ляжке, оставляя слизистый след. Мне было приятно ощущать этот холодок. Почти как боль.Когда я перестал рисовать, Валери стащила с меня панталоны и расцарапала меня до крови, мое семя брызнуло ей в лицо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64