Потому-то мужчина и сердится на своих детей, поскольку уж слишком они на него похожи и слишком мало напоминают покойную жену. Потому-то мужчина и ненавидит дом, в котором они жили вместе, поскольку — либо он его не изменяет, и тогда дом становится таким же мертвым, как его жена, либо изменяет, но тогда дом уже не является наполовину его творением.— Тебе нельзя сердиться на нашу маленькую Цинь-цзяо, — шепнула Цзянь-цинь.— Это почему же? — спросил у нее Хань Фей-цы. — Или ты останешься, чтобы научить ее быть женщиной? Я могу воспитать ее только лишь по своему подобию. Она будет хладнокровной и жестокой, острой и твердой как обсидиан. Если она вырастет такой, а внешностью станет напоминать о тебе, как же мне не сердиться?— Но ведь ты же можешь научить ее всему, чем являюсь я.— Если бы я носил в себе часть тебя, — возразил Хань Фей-цы, — мне не пришлось бы жениться на тебе, чтобы сделаться полной личностью. — Пользуясь философией, он балагурил с женой, чтобы отвратить ее внимание от страданий. — Таково желание души. Душа сложена из света и обитает в воздухе, потому-то именно она зачинает и сохраняет идеи, в особенности же — идею целостности. Мужчина желает дополнения, желает целостности, образующейся из мужа и жены. Посему никогда он не доверяет собственным мыслям, ибо постоянно грызет его сомнение, на которые лишь мысли жены были ответом. Тем самым, весь мир кажется ему мертвым, ибо нет уверенности, сохранит ли хоть что-нибудь свой смысл под обстрелом этого безрассудного сомнения.— Весьма глубоко, — заключила Цзянь-цинь.— Если бы я был японцем, то совершил бы сеппуку, вываливая свои внутренности на урну с твоим прахом.— Очень мокро и неряшливо.Он усмехнулся.— Мне хотелось бы быть древним индусом и сгореть на твоем погребальном костре.Но ей уже не хотелось шуток.— Цинь-цзяо, — шепнула женщина, тем самым напоминая мужу, что не сможет сотворить ничего столь театрального, что ему нельзя умереть вместе с нею. Кто-то должен заняться малышкой Цинь-цзяо.Хань Фей-цы ответил ей со всей серьезностью.— Как же смогу я научить ее, чтобы она была тем, кем ты есть?— Все, что есть во мне хорошего, берется от Дао. Если ты научишь ее быть послушной богам, почитать предков, любить народ и служить правителям, тогда я сохранюсь в ней точно так же, как и ты сам.— Я обучу ее Дао как части самого себя, — пообещал Хань Фей-цы.— Нет, не так. Дао вовсе не является естественной частью тебя, муж мой. Хотя боги и обращаются к тебе ежедневно, ты упорно придерживаешься собственной веры в мир, где все можно объяснить натуральными причинами.— Я послушен по отношению к богам.При этом он с горечью подумал о том, что выбора-то и нет, даже отсрочка исполнения их требований превращается в пытку..— Ведь ты не знаешь их. Не любишь их творений.— Дао требует от нас любви к людям. Богов мы только слушаем. Как можно любить богов, которые при каждой возможности унижают и мучают меня?— Людей мы любим лишь потому, что они божьи творения.— Только не читай мне проповедей.Цзянь-цинь вздохнула.Печаль кольнула его будто укус паука.— Мне хотелось слушать твои проповеди целую вечность, — заверил Хань Фей-цы жену.— Ты женился на мне, ибо знал, что я люблю богов, а у тебя не было и следа подобной любви. Таким вот образом я тебя дополнила.Ну как мог он с ней спорить, зная, что даже в этот миг ненавидит богов за все ими сделанное, что заставили его сделать, за все то, что у него отобрали.— Пообещай мне, — шепнула Цзянь-цинь.Хань Фей-цы знал, о чем она просит. Жена чувствовала, что близится смерть, и теперь возлагает на его плечи бремя, которая сделала целью собственной жизни. Но это бремя он понесет с радостью. Лишь утраты ее самой так долго он пугался.— Пообещай, что научишь Цинь-цзяо любить богов и всегда следовать Дао. Обещай, что сделаешь ее моей дочерью в той же степени, что и своей.— Даже если она никогда не услышит глас богов?— Дао для всех, а не только для слышащих.Возможно… подумал Хань Фей-цы. Но богослышащим гораздо легче следовать по нему, поскольку за отклонение от него они платят чудовищную цену. Простые люди свободны; они могут сойти с Дао и не испытывать многолетней боли. Богослышащий не может сойти с Пути хотя бы на час.— Пообещай.Я сделаю это. Обещаю.Только высказать вслух этих слов он не смог. Непонятно почему, но где-то в глубине таилось сопротивление.В тишине, когда жена ожидала его клятвы, они услыхали топот босых ножек на гравии перед входной дверью. Это могла быть только лишь Цинь-цзяо, возвращающаяся из садов Сун Цао-пи. Одной лишь Цинь-цзяо разрешалось бегать и шуметь в эти часы молчания. Они ждали, зная, что дочка прибежит прямо в комнату матери.Дверь отодвинулась почти бесшумно. Даже Цинь-цзяо чувствовала царящую тишину и в присутствии матери ходила на цыпочках. Хотя, при этом, она с огромным трудом сдерживалась, чтобы не затанцевать, не пробежать по полу. Девочка не стала обнимать мать, запомнив наказ; правда, чудовищный синяк уже исчез с лица Цзянь-цинь в том месте, где три месяца назад сильное объятие дочки сломало челюсть матери.— В садовом пруду я насчитала двадцать три белых карпа, — сообщила всем Цинь-цзяо.— Так много, — похвалила ее Цзянь-цинь.— Мне кажется, что они сами показывались мне, чтобы я смогла их пересчитать. Никто не захотел, чтобы его пропустили.— Они любят… тебя… — шепнула Цзянь-цинь.Хань Фей-цы услыхал новый отзвук в приглушенном голосе жены: булькание, как будто меж словами лопались пузырьки.— Как ты считаешь, если я видела карпов, значит ли это, что я стану богослышащей? — спросила Цинь-цзяо.— Я попрошу богов, чтобы те заговорили с тобой, — ответила Цзянь-цинь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28