Ну закончил я блистательно дело Маршана - кто меня убедит, будто это великое достижение?
Пухлое лицо Отто хранило полную невозмутимость.
- Семь трупов, - продолжал я. - Семь смертей - и все, как одна, бессмысленны. Не нужны никому.
- Объясни.
- Французы это с самого начала поняли. Они предвидели скандал - и что же? Постарались притупить его, чтобы избежать ещё большего скандала. А мы что сделали? Охотимся за фактами, копаем, раскапываем старые грехи и страсти, убиваем нескольких людей и добываем, наконец, истину. Что дальше? Ужасаемся этой истине и приходим к тому же, с чего начали французы, стараемся её похоронить.
- А ты циник, приятель.
- Ну и что? Циникам легче встречать удары судьбы.
- Что ты имеешь в виду?
- Ну взять хотя бы Маршана. Герой Сопротивления. Но влюбился - и эта любовь погубила его, он стал предателем. Он мог бы и не согласиться сотрудничать с гестапо - мало кто тогда на это шел. Мог бы умереть тогда же в концлагере Фресне или в Освенциме. Принял бы мученическую смерть за Францию. Но угроза нависла над любимой женщиной - этого он не вынес. Всю оставшуюся жизнь он эту самую Францию предавал. А ведь человек был тот же самый - ни хуже, ни лучше. Просто он когда-то сделал ошибку - влюбился...
- Это была не ошибка, а несчастный случай, - покачал головой Отто.
- В Париже я и сам был на волосок от несчастного случая, - сказал я.
- Профессия такая, - раздумчиво сказал Отто, - Не такие мы люди, чтобы всегда поступать правильно.
Некоторое время спустя я прочитал вдоль и поперек протоколы НАТО десять страниц, которые достал мне один приятель. Особого накала страстей в них не было, но кое-что любопытное я нашел: "Председатель комитета безопасности заявил, что получил от директора ФБР сообщение о советском перебежчике. Некий Леонид Серов, третий секретарь советского посольства в Вашингтоне, прежде работал в Париже. Признался, что занимает высокую должность в КГБ и располагает важной информацией, касающейся государственной безопасности Франции. Допросы перебежчика начаты. Директор ФБР будет держать французское правительство и комитет безопасности НАТО в курсе дела."
Если верить протоколам, это сообщение не вызвало никаких комментариев, заседание пошло дальше своим чередом.
- Вот кто спугнул Маршана, - сказал я Пабджою. - Он услышал сигнал "Игра началась" и схватился за свои таблетки.
- Возможно, оно и так, - ответил он смутно. Я подождал разъяснений, но их не последовало...
- Мне кажется, - продолжал я, - раз уж он решился покончить с собой, то рассудил, что проглотить таблетки в Лондоне даже лучше, чем в Париже его смерть как бы получает интернациональный аспект, и в этом случае французы все сделают, чтобы избежать огласки и все замять. Он-то разбирался в таких делах.
- Тонкое рассуждение, - заметил Пабджой.
- Только даже он не мог предположить, что наша англосаксонская дотошность и вечное желание докопаться до истины и восстановить справедливость спутают его карты
- Позавчера я был в Хельсинки, - сообщил Пабджой с недовольным видом. - Побеседовал там с Геннадием.
Мне пришлось подождать, пока он, по обыкновению, доберется до сути дела: будто луковицу чистит, снимая постепенно шелуху.
- Мы с ним в конце концов решили, что незачем вершить над Маршаном публичную казнь. Но я дал ему понять, что это не так-то просто: многие ждут посмертного ауто-да-фе. Разные люди вроде этого подонка Киллигрю. И всяких там политических энтузиастов. Не говоря уж о газетчиках.
- Как он это принял?
- А куда ему деваться? У них в Москве та же проблема.
Пабджой снова умолк, испытывая мое терпение. Но я ничем его не порадовал, сидел себе и молчал.
- Знаешь, Кэри, - разразился он, наконец, - сдается мне, что в этой игре только мы и есть здоровые, нормальные люди. Нас не дурманят политические амбиции. И нам плевать на всяких там идейных психов, которые все на свете сокрушат, лишь бы доказать или, наоборот, опровергнуть какую-нибудь сентенцию Маркса, высказанную им в 1854 году. Мы не сердимся ни на кого, ничто нас не раздражает. Только мы способны вступить в контакт с оппозицией, когда никакие переговоры уже невозможны.
- Ну да, Мензес и Канарис во время войны поддерживали между собой связь, только к каким таким достижениям это привело? - возразил я, - Мне, например, неизвестно.
- Как бы то ни было, - хмуро сказал Пабджой, - я лично поддерживаю отношения с Геннадием, и это нас избавляет от лишних арестов, высылок и ликвидаций. - Он снова погрузился в молчание, которое прервалось неожиданными словами:
- Представь себе, он мне все подробно рассказал.
- А вы не могли заставить его разговориться раньше? - спросил я, Избавили бы меня от кучи неприятностей.
- Разумеется, так было бы лучше. Только не получается. Все должны видеть, что мы стараемся. Если бы Геннадий не знал, что мы проделали большую работу, то ему бы наверняка захотелось навешать мне лапши на уши. А тут пришлось выложить всю правду - раз уж мне и так многое известно.
- Вы хотите сказать, что не обманываете друг друга?
- Вот именно. Какой смысл вообще о чем бы то ни было говорить, если нет доверия? Чистый был бы фарс. Нет уж: или правду, или "без комментариев". Это жизненно важно - в экстремальных обстоятельствах иметь хотя бы один канал связи, свободный от пропаганды и интриг. Чтобы не было блефа, надувательства - всего этого дерьма. "Горячие линии" между главами государств хороши для обычного общения, но что от них толку, когда миру грозит катастрофа? Представь, на одном конце Никсон или Рейган, а на другом какой-нибудь Андропов, человек из КГБ, которому ни на йоту доверять нельзя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73