И в том она еще утром этого дня могла чем угодно поклясться… если бы не «варяжские терема»…
– Ну, стало быть, то Перунов знак, – изрекла Лада, нежно глядя на младенца, сопящего у материнской груди.
Надо же, за этими странными разговорами Ятва даже пропустила сладкий бабий миг, когда новорожденное дитя первый раз приникает к набухшему соску.
– Что за знак-то. Ладушка?
– Я потому обережный заговор и прервала, что без надобности трувору обычный пахарский чин. Для трувора заговор особый надобен. И одно дело, если это княжеский сын, а совсем другое, если Перунов помазанник.
– Какой Перунов помазанник? Ты о ком это? О Готтине, что ли?
– Да нет, Годину я сызмальства знаю. Он хоть мужик проворный, но серый, как и прочий люд в Ладони, и крови княжеской в нем ни капли нет. А вот сын его, которого ты ныне ему принесла, он аж три метки Перуновы несет.
– Да быть не может?! – усомнилась Ятва, глядя на задремавшего прямо с сиськой во рту младенца. То ли от этого взгляда, то ли сам собой, но в этот миг он проснулся и вновь зашевелил беззубыми челюстишками.
– Перво-наперво: на темечке у него шеломчик. Вон гляди, под волосиками вроде тонкого рыбьего пузыря. Через день-другой, как пуповина подсыхать станет, шеломчик иссохнет и пропадет. Но сейчас его еще видать.
И действительно, на головке младшего из Годиновичей Ятва увидела едва заметную тонкую кожицу, точно маленькую шапочку, надетую не на волосы, а под них.
– Во-вторых, – продолжала Лада, – вот это родимое пятнышко на руке. Ни дать ни взять – туча Громовержцева, на которой он по небу разъезжает да молнии в разные стороны раскидывает. Ну а если с другого конца посмотреть, то опять же Дуб Перунов выходит. Могучий и крепкий, как Дом.
Пятнышко роженица и сама заметила, да только прежде чем Волхова об этом сказала, она бы и не подумала, на что оно похоже. А ведь и правда, если от локтя к плечу смотреть – грозовая туча видится, от плеча же к локтю – раскидистое дерево.
– Вот и глаз его тоже, – сказала ворожея.
– А глаз-то что? – спросила Ятва. В этот миг младенец нахмурился от какого-то неудобства и распахнул несмышленые глазенки: вокруг светло-светло-серой зеницы шел темно-синий ободок. Ну, как есть глаза волчонка, да и только.
– Имеются и другие знаки, более верные, – продолжила Лада, посчитав, что Ятва поняла все, что Волхова хотела сказать про глаза новорожденного, – но только ты их все равно не увидишь, поскольку они обычным людям незримы.
– И что же все это значит?
– А значит это, что родился в вашей семье Светлый Трувор. Дивный Ратарь. Великий воин, одним словом.
– Нет, Лада! Нет! – всполошилась Ятва. – Сними с дитяти эту Мокошь! Я знаю, ты можешь. Ты же всем волховам Волхова! Ты же сама знаешь, что если в семье пахаря родится трувор, то быть большой беде. Придет на наши земли Недоля великая и польется кровь. Сделай же что-нибудь, Лада-Ладушка!
– Была бы я Ладой-Матерью, женою Перуновой, может статься, и сделала что-нибудь. Хотя и ей Мокшу-судьбу лишний раз умолять заказано. Так что смирись. Не всякий трувор в Явь для большой крови приходит. А метки Перуновы – это еще не трувор. Для того чтобы он таким стал, его еще и Радогаст приветить должен. Именно его именем всех княжичей оберегать надо. А вот как с твоим дитем быть – мне еще поразмыслить надобно.
– Посвяти его Велесу. А, подруженька? Пусть дитятко дома сидит да за коровками присматривает. Глядишь, все и обойдется, – взмолилась роженица. – Пусть он лучше волхвом станет, чем ратарем Радогастовым.
– Ой, хитра ты, лисица-латвица, – покачала головой ворожея, – да только забыла ты, видать, что и Волх, Волк Огненный, сын Ящеров, наперсник Велесов, не чужд битвам. Даром, что бьется он не мечом, а посохом. Хочешь ты, чтобы я дитя, Перуном Сварожичем меченное, его супостату посвятила?
– Ой, нет, Ладушка, – испугалась Ятва. – Это я сказала по неразумению. Не надо нам этой печали, чтобы Велес с Перуном из-за младенца ссорились.
– То-то, – похвалила ее Лада.
– Так как же быть, подруженька? – чуть не плакала Годинова жена.
– Я же сказала, думать я про то буду, а на новой месяце приду к вам в дом и все, что нужно наворожить, наворожу, – задумчиво молвила Волхова.
– Может, пока пахарский оберег на дитя наложить? Чтоб спокойнее было, – попросила Ятва.
– Я ж говорю, без надобности он малому Годиновичу. Но если просишь, изволь.
И Волхова вновь подняла ребенка на руки и затянула песню-заговор.
Пока длился обряд, роженица задремала. А когда проснулась, почувствовала себя такой сильной, что была готова тут же взяться за косарский нож и пойти резать траву.
Но вместо этого они с Ладой двинулись в городок.
– Лада, – окликнула Ятва волхову, несшую новорожденного и что-то курлыкавшую ему по-венедски.
– Что тебе?
– Лада-подруженька, Лелей-любавой тебя прошу: не говори никому о Перуновых метках. Пусть малец живет, как и все. А там видно будет…
– Ох-хо-хох, Ятва-латва, – с состраданием посмотрела на нее ведунья. – Не перехитришь ты Мокшу-судьбу. Ну да будь по-твоему. Ни одна душа, ни одна живая скотинка, ни одна былинка-травинка никогда про знаки Перуновы от меня не узнает. Но за весь мир я ручаться не могу, сама понимаешь.
– Понимаю, – ответила молодая мать, принимая из рук волховы свое дитя и на ходу прикладывая его к набухшей от молозива груди.
Торх и Рада
Годину Евпатиевича по всему Волхову, да и по всему южному побережью Ладожского озера люди звали Родомыслом или Родомысличем. Но до Бога красноречия и разрешения споров ладонинский самоземец, конечно, не дорос: не наградила его природа богатырской статью и зычным голосом. Не мог он спорящих разнять ни окриком, ни могучей дланью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12