Остался только молодой поэт Мелет, приятель Анита-сына. Сейчас Мелет принял живописную позу и хмельным голосом начал читать приятелю свои новые стихи. Анит-сын, захмелевший градусом больше, чем поэт, сам его стихов не понимает; но Сократ публично их высмеивал, и этого младшему Аниту достаточно. Слушает он Мелета, как слушают жужжание мухи. Что за приземленный дух, думает о нем Мелет, не стоит ему даже и стихи-то читать. Да ладно уж, не даром ведь…
– Ты заметил, дорогой Анит, как я меняю метр? Три спондея перемежаю дактилем. Это – новшество, ни один поэт до меня…
– И после тебя тоже, – еле ворочая языком, перебил его Анит. – Ты начинаешь новую эру… или это называется модой, что ли?
Сын кожевенника сидел в мраморном кресле, покрытом прекрасно окрашенным лисьим мехом; сейчас он ленивым движением вернул рабыне поданный ею флакончик:
– Не хочу. Аромат слишком слабый, прямо, я бы сказал, целомудренный. – Он ткнул рабыню в живот. – Чего хихикаешь? Что я про целомудрие заговорил? Это ведь не для тебя, так? Давай другой, да живо! – Рабыня подала еще один флакон. – Этот слишком резок. Не хочу. Другой!
Мелет повернулся к нему:
– Как ты разборчив, милый Анит… впрочем, нет! В наше время разборчивость – признак возвышенных натур…
– Эх ты, блеющий козел, я ведь для тебя выбираю!
Мелет подошел неверным шагом, сверля Анита своими водянистыми глазами. Это я-то – блеющий козел?.. Однако обиды не показал.
– Принеси-ка, Гликерия, аравийское благовоние. Это будет для тебя в самый раз, Мелет, в нем девять ароматов… Найдешь его, верно, в спальне матери, Гликерия. Живо!
Рабыня второпях схватила первый попавшийся флакон в спальне госпожи, но это оказалось розовое масло. Анит же не выносит запаха роз… Понюхав, он так швырнул флакон, что тот вдребезги разлетелся о мрамор пола.
– Дура, коза, это розы!
Гликерия бросилась на пол. Не думая о том, что может порезаться об осколки, пальцами, ладонями стала собирать драгоценное масло, натирать им лицо, все тело…
Мелет вытаращил глаза:
– Капля розового масла стоит бог весть сколько серебра, а флакон был полон… Тысячи…
– Пустяки. – Анит важно махнул рукой. – Запах роз мне противен, как вонь отцовой дубильни. Весь дом провонял… Да и во всех нас впитался этот смрад, так и разит от нас…
Мелет с льстивой улыбкой сделал отрицательный жест, подумав при этом, что в доме действительно смердит невыделанными кожами, зато серебро Анита не пахнет.
– О какой запах! Клянусь молнией Зевса, так пахло когда-то в моем саду, где розы…
Люди за стеной принюхиваются. Хоть что-то! Нечего в рот положить, так хоть ароматом насытиться…
Э, гляньте-ка! Рабы открывают калитку, выходит Анит-старший, одетый умышленно скромно, чуть ли не бедно. Но движения его и осанка вполне подобают одному из высших правителей Афин. Увидев кучку бедняков под стеной, он поспешно запирает калитку и, проходя мимо, громко здоровается:
– Привет вам, мужи афинские!
Восторг, рукоплескания, крики:
– Да здравствует Анит! Да живет вождь народа! Слава демагогам!
Анит скрылся из глаз, и тогда вскипел Бирон:
– За глаза ругаете, а как покажется, рукоплещете ему – эх вы, герои! Гнилушки вы!
– Да ты и сам хлопал! Я видел! – возмутился Ксирон.
– А как же! Если б я не хлопал, он бы меня приметил, и тогда вовсе пропадать! Но, к вашему сведению, я вовсе не хлопал. Я только притворялся.
Встречаемый приветствиями, не спеша шагает Анит. Бедняки поднимаются с земли, тянутся за ним к общественной кухне. Сократ идет с ними.
– Молодцы демократы, – говорит Ксирон, как бы оправдывая свое рвение. – Хоть похлебку дают! Аристократам бы плевать на нас.
– Ладно, Ксирон, смотри, не споткнись о свою похвалу. У вождей народа всего по горло и даже выше горла! Неумеренность! Это ведь то самое, о чем толковал этот бедняга. – Он показывает на Сократа. – Да уж на это они мастера: сами обжираются без меры, а нам – без меры – как бы поменьше…
Ярко пылают пиниевые поленья, повара помешивают в котлах.
Демагоги Мухар и Сусий, ритор Ликон пробуют похлебку, причмокивают – отличная, мол! Все ждут Анита.
А вот и он: важно несет свое тело, облаченное в старый гиматий. Здоровается с друзьями и подходит к котлам. Попробовал, задумчиво прикрыв глаза, облизал губы, еще попробовал.
– Превосходно, повара!
Он сам берет половник, наливает первым голодающим.
– Клянусь псом, как говорит этот оборванец! – бормочет Ксирон. – Опять какие-то помои! – Но тут он ловит на себе строгий взгляд Анита и умолкает, чтоб через минуту заявить:
– О, хороша! Очень хорошая. Превосходная! Слава Аниту! Слава демократии!
У Анита изумительная память. Он каждого называет по имени. Расспрашивает о жене, о детях, о больном брате. Настоящий народолюб. И как хорошо распорядился: кивок притану – и тот выходит вперед, читает ожидающим похлебки список тех неимущих, кто, по жребию, получит денежное пособие от казны. При этом он добавляет, что со временем такое пособие получат все. Счастливчики ликуют. Снова кричат славу вождям народа.
Анит стоит над котлами, горделиво выпятив грудь. Вид у него великолепный. Заметно, что он собирается держать речь. И тут глаза его встречаются с глазами Сократа. Прямо дыхание перехватило: глаза Сократа не веселы, не ласковы, как обычно. Хоть и круглы – колются. Анит бессильно уронил руки, разом сник. Зачем он тут, этот пройдоха? Неужели за похлебкой? Исключено. До такой степени он не унизится. Следит за мной? Наверное, так и есть. Он способен жестоко высмеять меня, стоит мне заговорить. Но почему он здесь, с этими людишками? Что у него с ними? Сам голодранец, как и они, – не заведет ли речь о разгульной жизни нас, демагогов?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173