Медленно, ступая на носках, Сережа поднялся на пятый этаж. Он считал до шестидесяти и загибал пальцы. Он старался считать помедленней: «И – раз и – два, и – три, и – четыре…» Он загнул пальцы на обеих руках, а потом еще раз на обеих руках, а потом перестал считать, потому что почувствовал, что если еще хоть раз повторит про себя «и – восемь, и – девять», то у него остановится сердце. Он просто присел на ступеньки, положил голову на колени и задремал. Он в самом деле спал, но все слышал сквозь сон: и как мимо него прошли люди, разговаривая о том, что нужно поменять билеты, потому что в цирке в первом ряду с арены в зрителей летит навоз. И как хлопала парадная дверь. Он все слышал, но как будто умер. Очнулся он только когда в парадном зажегся свет. И тогда он почувствовал себя очень бодрым и очень решительным и побежал вниз. Он открыл двери парадного и увидел, что на третьем этаже, в кабинете его отца, свет уже горит. Он хотел перебежать улицу, но в это время со двора вышел его отец. Его вели три человека. Все они держали правые руки в карманах. А четвертый шел за отцом, толстый, широколицый, Евгений Семенович Шеремет – их сосед по дому. Шеремет, который дружил с отцом, часто обедал у них, который произносил речь над могилой Сережиной матери. И этот Шеремет – улыбался. У подъезда стояла черная «эмка», туда посадили отца (Шеремет сел на переднее сидение), машина с места взяла скорость и исчезла, и тогда Сережа бросился через улицу во двор, вбежал по черному ходу и открыл двери, они выходили в кухню. В кухне стояла страшная, с лицом как кусок мяса Маруся.
– Сережа! – закричала она в ужасе, и Сережа увидел, как из глаз ее брызнули слезы, как это бывало только в цирке у клоунов. – Сереженька! Они взяли отца! Они взяли отца! Убегай! Ты уже большой мальчик, я боюсь, Сереженька, я их боюсь.
И она в отчаянии рвала с мясом из ушей свои золотые полумесяцем серьги и совала их Сереже, серьги, и деньги, и какую-то позолоченную солонку, и старые отцовские часы и кричала: «Убегай, Сереженька, убегай!», и обнимала его и прижимала к себе, и толкала за дверь.
– Тихо, тихо, Маруся, – говорил Сережа, – я знаю, я все знаю. Тихо, тихо, Маруся, не нужно. – И он ронял серьги и деньги, а она их подбирала и совала ему в карман, и из уха у нее каплями стекала кровь, а она отмахивалась от этих капель, как от мух.
Сережа вышел на черный ход, но не пошел вниз, а поднялся наверх, на чердак. Там он ощупью нашел за печным лежаком свой большой, сделанный из напильника кинжал с ручкой, плотно обмотанной тонкой – виток к витку – проволокой и поперечиной из черепахового гребня, украшенного стеклянными «брильянтиками», они отражали уличный свет, проникавший сквозь чердачное окно, и сами светились в темноте.
Затем, не понимая сам, для чего он это делает, из злобного какого-то хулиганства он потянулся за чердачное окно, сорвал антенну, открыл шкафчик с телефонными подсоединениями и стал их обматывать проволокой, соединяя между собой все клеммы так, чтобы, когда хоть в одной квартире зазвонит телефон, – зазвонили телефоны и во всех остальных и чтобы люди долго разговаривали друг с другом, не понимая, кто и куда звонит.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Сережа сидел у небольшого костерка. В нем пеклась картошка. Жорка приставал к Любке – баб. е Леньки Носа, и Любка нудным голосом повторяла: «Только без рук… Смотри, Ленька увидит».
– Так Ленька же… нашел себе, – хихикал Жорка.
– Ничего, вернется, – твердо отвечала Любка. Сережа не мог этого понять. «Неужели она совсем не ревнует? – думал он, – Странно».
Он не знал, куда смотреть и как вести себя, и смотрел все время в костер, из которого Гаденыш доставал обуглившуюся картошку, перебрасывая на ладонях, разламывал пополам, солил и ел, пачкая руки и губы липким черным крахмалом. А в кустах, совсем рядом с ними, Ленька валялся со своей новой бабой, и никто из присутствующих этому не удивлялся, и все смотрели туда, а Сережа не мог, потому что он еще ни разу в жизни этого не видел и никогда не говорил об этом ни с кем, а когда читал об этом в книгах, то думал, что это совсем иначе.
Как многие киевские мальчики из интеллигентных зажиточных семей, он тянулся к «блатным», гордился своим знакомством с ними. Это не мешало ему, правда, хорошо, на пятерки, с редкими четверками за диктанты, учиться в школе, читать книги, рисовать и уважать собственность настолько, что он ни разу в жизни не проехал в трамвае «зайцем».
С Ленькой Носом, главарем воровской шайки, которая не брезговала и грабежами, он был знаком вот уже второй год. Ленька ценил Сережу как рассказчика, и Сережа во время нечастых встреч успел пересказать Леньке и постоянно менявшимся членам его шайки почти все известные ему романы Александра Дюма.
Ленька Нос, прозванный так за свой искривленный, сдвинутый набок, налево, хищный нос, с не-добрыми, узко и экономно прорезанными глазами, относился к Сереже покровительственно, с какой-то насмешливой лаской.
Когда Сережа передал через Жорку, что ему нужно свидеться, Ленька Нос предложил Сереже приехать в Пущу-Водицу, на Четырнадцатую линию, где Ленька любил находиться в летнее время, чтобы не так мельтешить на глазах у «фраеров из милиции».
«Неужели она совсем не ревнует?» – думал Сережа о Любке, когда Ленька Нос, застегивая штаны, вернулся к костерку, а за ним пришла еще совсем молоденькая, может быть, Сережиного возраста, хорошенькая девочка с черной челкой и бледным, нездоровым лицом и молча, ни на кого не глядя, отгребла палкой картофелину.
– Ну что ж, Серьга… пойдем поговорим, – предложил Ленька.
Они отошли в сторону, к кусту бересклета, с которого в беспорядке свисали его удивительные, окрашенные в красное и черное плоды с лепестками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32