Остальные двое остались в гостиной, видимо, обеспечивать безопасность Ириши.
Все эти предосторожности казались мне излишними на этой не очень тихой, но вполне интеллигентной вечеринке. Как только мы покинули гостиную, музыка умолкла, и кто-то вновь начал декламировать стихи.
– Я сегодня решил раздать все, – патетически жестикулируя, говорил Колбаскин, иду по коридору в соседнюю комнату. – Все книги, диски, они мне больше не нужны.
– А что, переезжаете? – рассеянно спросил Володя, который снова занервничал и начал оглядываться по сторонам.
– Ну в каком-то смысле… Можно и так сказать, – то ли согласился, то ли мягко возразил Миша.
В маленькой комнате стояло аж два больших книжных шкафа, а над дверным проемом угрожающе нависали полки, на которых тоже громоздились книги.
– Собственно, моя библиотека… – Колбаскин широким жестом очертил комнатку. – Что вас интересует?
Я заволновалась так, что у меня пересохло в горле.
– Мне сказали… Ира сказала… Миша, может вы мне скажете… – я с ужасом поняла, что разволновалась так, что даже не могу объяснить, что мне нужно.
Володя, видимо, не настолько был выбит из колеи предстоящей встречей с Книгой, поэтому он просто спросил:
– Михаил, где рукопись Библии на бретонском? У вас?
– Да, она у меня, – ответил Колбаскин так спокойно, будто у него в каждом шкафу было по двадцать рукописей семнадцатого века, а на полках – глиняные таблички и древние папирусы.
– А можно… взглянуть? – робко спросила я.
– Да хоть навсегда берите, – пожал плечами Колбаскин.
– Вы это… серьезно? – дрогнувшим голосом спросила я, глядя на то, как он открывает дверцу шкафа и вынимает оттуда одну книгу за другой, чтобы достать из заднего ряда… неужели Ее?
Невзрачная потрепанная то ли книжка, то ли тетрадочка. Даже в руки страшно взять – вдруг сразу разлетится, рассыплется? Нет, не рассыпалась. Можно даже листать. Чернила, как ни странно, почти не выцвели, только кое-где на бумаге проступили ржавые пятна от времени, кое-где просвечивали мелкие дырочки. Честно говоря, я даже разочаровалась. Из-за этой маленькой рукописи такие страсти да мордасти!
Так всегда бывает: ждешь какого-то момента, рисуешь его в воображении и так и эдак, а в жизни все не совпадает. Я-то ожидала увидеть тяжелый фолиант в затейливом переплете… Ну ладно.
– Берите, берите, – махнул рукой Колбаскин, – я же сегодня все раздариваю, разбазариваю.
Только тут я поняла, что он тоже нервничает. Под глазами – темные круги. В глазах светились какие-то странные огоньки. Что они означали, мне сложно было понять, но где-то на задворках сознания мелькнула мысль: "он по-своему одержимый". И снова мысли быстро-быстро побежали куда-то будто завертелись на карусели, сердце предательски заныло.
В это время позади нас, в гостиной раздался звук разбиваемой посуды и девичий крик:
– Пашка! Усилием воли я все же смогла остановить мысли, собраться с ними и задать вопрос, без которого уйти, конечно, не могла.
– Миша, а.. скажите, как у Вас дома оказалась эта книга?
– А она всегда была, – Удивленно, как будто речь шла о какой-нибудь ерунде типа зубной щетки, – ответил Колбаскин, – Ее мой дедушка, кажется, из Германии привез в конце войны. Мне мама рассказывала…
– 43-
… Из Берлина вывозили добро вагонами. Солдат – всегда солдат. И сколько бы не говорили о моральных качествах советских бойцов, законы войны едины для всех. Победителей не судят. А если и судят (например за мародерство), то свои же, победители. Но стоило ли опускаться до мародерства, если можно было спокойно грабить награбленное? То, что рассовывалось по карманам и чемоданам, следовало считать трофеями, а то, что не имело практической ценности, но могло сгодиться для музея или библиотеки, называли реквизированными культурными ценностями. Гитлеровцы без зазрения совести хапали все, что им нравилось в оккупированной зоне, теперь пришла наша очередь у них отхапать. Они, между прочим, янтарную комнату вообще неизвестно куда дели.
Кто-то прихватывал действительно ценные вещи, но большинство солдат было настолько опьянено радостью победы, что как-то не думало о том, чтобы поискать в полуразрушенных и заброшенных домах что-то, что могло потом по-настоящему пригодиться. Иные привезли с войны домой приятную мелочь типа хорошего бинокля или красивого портсигара. Да и зачем солдату ценная вещь? Увидит сержант, заберет себе, увидит сержанта майор, и конфискует для личного пользования, майора увидит полковник и так далее.
А Федорову вообще не везло. Как был разиней, так и остался. Так всегда бывало: где бы ни перепадало что-то хорошее, он всегда приходил последним. Другие заканчивали войну в офицерском звании, а Федоров так и остался рядовым. На танцах каждый раз бывало так, что именно та самая девушка, с которую он хотел пригласить, уходила вальсировать с другим, даже не успев, его, рядового Федорова, заметить. Правда, досадная особенность федоровской судьбы имела и хорошую сторону: пули тоже выбирали его только тогда, когда уже не в кого было лететь. В результате за всю войну он был ранен только один раз, и то несерьезно. Только это его и утешало. В остальном он был законченный неудачник. Он знал, что еще несколько дней, и он, наконец-то уедет из побежденного города, и ему до боли было обидно, что он ничего отсюда не сможет прихватить, хотя бы для того, чтобы показать своим, мол, вот был я в Берлине, смотрите, что привез…
… В один из вагонов сносили пачки книг и рукописей. Что за книги, что за рукописи, никто не знал – авось профессора в Москве и Ленинграде разберутся. Некоторые оборачивали материей для сохранности, а некоторые клали сверху так.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97