Но если Катя была горячей поклонницей, то Смурнов казался так себе, молчаливо-сочувствующим.
Кошке как раз стукнуло полгода, когда они позаимствовали ее у катиной одногрупницы. Животное звали Милой, она еще игралась своим хвостом и весело почитала тапочек большой раскормленной мышью. Кошка была умна и наивна, дивя хозяев то негаданной лаской, то зануднейшим равнодушием, а иногда изысканным кошачьим садизмом. Мила привыкла будить засыпавшего, замедленным жестом опуская на тело свою пушистость. Мила могла опускать свою пушистость и минуту, и три, и пять, кошка родилась неутомимой в забавах такого толка. Через десять минут лапа окончательно достигала сонной ноги. Тогда ее сгребали в охапку и удаляли подальше от широкой постели. А Мила орала, как поднятый по тревоге мартовский легион.
Иногда зверь отваживался на знаки насилия. Мила мурчала и чуть трогала нежную кожу заостренными коготками. Тогда ее опять хватали в кучу, трясли и наставительно шептали афоризмы на тему жизни правильных кошек. Мила фырчала, стучала, буркала. Но иногда покорялась и расслаблено муркала, как полагается добродетельной кошке в любом месте земного шара. Добродетельную кошку прощали, кормили и убаюкивали. Подчас Мила уютно высыпалась на коленях читавшего.
Смурнов по истечении пары месяцев не чаял души в игривой котяре. Здравствуй, мурлыка, говорил он, заходя в комнату, а как, мурлыка, твои дела? Кошка издавала звук, повествующий о ее делах. Вот мурлыка-то, вот зверюга, умилялся Смурнов, вот отрада-то в ненастный день. И начинал наглаживать, бормоча в кошачьи уши свои честные повести. Но к лету доброй Кате амбициозная пушистость осточертела вконец. Куда бы нам сплавить эту козу? - задавалась она вопросом. Но как не теребила бедного Лешу, тот не признался, куда обычно упрятывают лишних зверей. Так и не сплавили. Когда пришла пора расчленять движимое имущество, Леша полагал, что унаследует пушистость вместе с лапами, хвостом и амбициозностью. Но кошка досталась Кате. Милу подарили мне, сказала она, мне, ясно? Да ясно, вздохнул Смурнов, отпуская Смурнову восвояси вместе с Милой и умершей надеждой на благодать.
Вот такие дела начали твориться по весне девяносто второго. А пока они плачевно сушили носки в гладильне для башмаков и ласкали друг друга по вечерам. Гуляли - кто бы мог подумать? - в городском парке, предназначенном для культуры и отдыха. Готовили еду, спали бок o бок и не подозревали, что будет на земле утром, через месяц и через миллион лет, которые пролетят как одно мгновение.
Кошка была живым местом. Кухня скорее мертвым, ибо ни Катя, ни Смурнов не любили готовить. Смурнов, правда, полюбил-таки кулинарные заделия и делишки - от безделья, но это случилось намного пoтoм. Телевизор - безусловно живым, ибо телевизор занимал (отнимал?) пространство и время жизни. И, конечно, постель. Смурнов наслаждался, невзирая на привычное однообразие слов и жестов. Как бы то не случалось на самом деле и не подсмеивалось со стороны, он ласкал любимую - а более живoе и яркое трудно вooбразить. (Оно, наверное, есть - более живое и яркое - но вообразить действительно трудно...)
Живым местом казалась ванна в ванной. Вода расслабляла Смурнова посильней телевизора и Кати. Жена не расслабляла вooбще, там oщущалoсь другoе, чуднoе и незабавнoе. Он же чувствoвал пoстoянный напряг, в нем всегда жил и рабoтал страх, чтo вoт сейчас oн сделает не тo, скажет не тo или шагнет не туда, или сотворит какую-тo хрень - и все, егo разлюбят, вoт за тo самoе, чтo не туда шагнул, не тo сказал, не тo сотворил. Он же интуитивнo знал, чтo чувства Кати и близкo не лежали с чувствами к ней, чтo там другoе, менее oстрoе и теплoе, менее привязчивoе и oттoгo менее чреватoе бoлью, и менее, навернo, пoхoжее на любoвь. А мoжет, любoвь такая, без детскoй привязаннoсти к плюшевым oбезьянам и гoтoвнoсти страдать по программе. Нo как же без привязаннoсти? Смурнoв так и запутался, тщетнo пытаясь уразуметь любoвь, понять хoть пo минимуму, чтo к чему и какими слoвами называется. Как-то ведь называется.
Главнoе, чтo напряг был в самoм начале, пять лет раньше и шесть лет назад. Напряг был, когда первый раз переспали в пустой квартире ласковой Кати, и когда она его бросила, и когда снова нашла. И когда поженились, и когда Милу завели, и когда без ребенка обошлись, и рубашки гладили, и целовались сонно, и жарили картошку на старой и тяжелой сковороде.
Напряжение улетучилось, когда Катя твердо произнесла, что видеть его не хочет. Ну а раз Катя не хочет с ним говорить, заниматься любовью и смотреть на его доверчивое лицо, то и жить вместе не совсем правильно. В таких случаях правильнее жить порознь, железно сказала Катя. А Смурнов поначалу стал горячо доказывать, а потом ему сказали, что он дурак, и тогда он сник и перестал спорить.
Квартира осталось Смурнову, она числилась частной собственностью осторожных предков. Он остался в ней жить один, но все-таки поделившись с Катей, отдав ей дачу с кошкой, и на том сказав до свидания. Лучше уж прощай, усмехнулась Катя.
Чего-то хотел, мечтал, думал, изучающе смотрел телевизор, но там показывали все, кроме ответов на больные вопросы. Не хватало, конечно, женщины, не хватало денег, телефонных звонков и бессвязного для чужих трепа с воображаемым другом. Не хватало движения и слов, времени на сон, желания увлечься зарядкой, любви и ласки, сильного дела или хотя бы доброй буржуазной работы.
Он был уволен из проектной конторы в очередную компанию борьбы с дармоедством. Чуть не рыдал в жилетку сердобольных коллег. Но обошелся без них, плакал дома в уединении. Тяжело пришлось, потому что знал: не хуже других маялся, старался, больше всех бумаги извел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52