А то бы… ух!
Приходилось сдерживаться, делать вид, что – ничего особенного, господа, шутка, правда, несколько рискованная, выходящая за рамки… ну, приличия, что ли, желательной благопристойности…
Папироски-то ведь держит в золотом портсигаре, на коем искусно награвировано: «От князя В. А. Долгорукого».
Также и альбомные росчерки – н а п а м я т ь д р а ж а й ш е м у…
Какие лица, какие фигуры, бог мой! Члены императорской фамилии, министры, генералы…
Компрене ву? То-то и оно.
Сидели, улыбались. Кузнецовские чашечки с кофеем – синие и золотая кайма.
Бархатный перезвон часов, похожих на готическую башню старинного собора.
Благоуханье тончайшего табака.
– Прелестно, прелестно… – Легкое безболезненное покачиванье ногой, улыбка. – Но как вам удалось заставить ее при слове «собака»…
– Пустяки, ваше превосходительство. Нервная рефлексия.
– Нервы у собаки? Ха-ха! Не вздумайте сказать это преосвященному…
– Но, ваше превосходительство, нервные системы архиерея и собаки имеют много общего. Биологическая наука…
– Оставим в покое биологию… – Улыбка, иронический прищур слегка припухших старческих век. – И преосвященного также.
– Но, ваше превосходительство, вы первый назвали его!
– Хе-хе-хе! С больной головы на здоровую, не так ли?
«Все хорошо, отлично, – подумал губернатор, – беседа двух интеллигентных людей. Рефлексия. Биология. Но как же с главным?»
Дуров невозмутимо курил, прихлебывал из синей чашечки.
– Будем откровенны, – дружески кладя подагрическую руку на колено Анатолия Леонидовича, сказал губернатор. – Мне было бы очень неприятно, если б вы сочли нужным повторить этот номер здесь, у нас… Во избежание, так сказать…
– Конечно, конечно, ваше превосходительство, я отлично понимаю… Вы можете быть уверены…
– В других местах – не смею возразить, но здесь, где мы – имеем честь считать вас своим согражданином… э-э… земляком, так сказать…
– Безусловно, ваше превосходительство, – согласился Дуров, – не извольте беспокоиться. Свинья, ваше превосходительство, и та в своем стойле старается не гадить, извините, ваше превосходительство…
– Да, да, вот именно… – Губернатор сиял, до крайности довольный исходом щекотливого разговора. – Вот именно, даже свинья… Кроме всего, Россия переживает такие события…
На электрической карте дуровских выступлений сигнальный кружок, обозначавший Воронеж, вспыхнул было, но тут же мигнул и погас.
Лето гремело грозами.
Отзвуками боев из далекой Маньчжурии, где шестой месяц шла нелепая, бездарная война с маленькой Японией, о которой сперва хвастливо шумели на клубных обедах: шапками-де закидаем! – а теперь растерянно помалкивали.
В церквах пели молебны о ниспослании победы христолюбивому воинству. Но слухи шли, что бьют нас японцы. Что против японских пулеметов у «христолюбивого воинства» не только ружей нехватка, но и патронов к ним нету.
Что в сраженье под Ляояном многие тысячи наших полегли ни за понюх табаку.
Что генералу Куропаткину не армиями командовать – гусей пасти.
Однако война была где-то далеко, на краю земли, о ней лишь слухи шли, а вот тут, дома, под боком, затевалось, кажется, кое-что погрознее Ляояна.
Великую Российскую империю корчило.
Вспоминались слова младшего Терновского: «Вот-вот разразится, неужто не чувствуете?» И еще – о баррикадах, по какую, мол, станете сторону.
На днях опять разговор с Александром. Зашел поздравить с воронежским успехом:
– Очень, знаете, собачка ваша красноречиво выла. По городу только и разговоров, что о вашем номере.
– Спасибо, Санек.
– Не за что. Вам спасибо. Но вот вопросик позвольте: запретили?
– Да нет, не то чтобы…
Дуров нахмурился. Принялся, как это часто делал в замешательстве, пристально разглядывать камушек на перстне.
– Понятно, – насмешливо покивал Александр.
– Что? Что тебе понятно? – вспыхнул Дуров. – Что-о?
Ударился в скучные, путаные объяснения: в дни, когда отечество отражает удары врага… когда на полях сражений гибнут русские люди… долг патриота… святая обязанность… всемерно поддерживать…
– Кого поддерживать? – холодно спросил Александр. – Кучку негодяев, которые именуют себя правительством? Ну, это уж, знаете…
– Так ведь бьют же нас японцы! – воскликнул Дуров.
– И очень хорошо, что бьют, – загадочно как-то, непонятно сказал Александр. – Скоро сами увидите…
Разговор прервали барышни: «Идемте, идемте, Саша! Послушайте новую пластинку с Плевицкой, чудо! Извини, папочка!»
Исчезли пестрым легким облачком. «Дышала ночь восторгом сладострастья, – обмирала, захлебывалась знаменитая певица, – неясных дум и трепета полна…»
– Ах, черт возьми! – сказал Дуров. – «Неясных дум»… Похоже, что действительно скоро…
Тому доказательством, помимо всего, было Пронино возвращенье.
Он появился с неделю назад, неожиданно, пьяный, какой-то весь словно бы почерневший, ожесточенный. Ходил по городу, срывал с тумб афиши «Русский богатырь»… и так далее. На городового, который попытался остановить его, глянул так, что тот отступил, стушевался: «Что с ним сделаешь… Одно слово: медведь!»
Братья Никитины встревожились, зазвали в ресторан, угощали, улещивали. Проня угощение принял, но выступать отказался наотрез, ни за какие деньги.
– Губишь, Проня! – взывали братья.
– А я с вами договаривался? – возражал богатырь. – С чевой-то вы взяли…
– Так ведь всегда же бывало…
– Всегда бывало, а нонче – нет.
– Да что ж так?
– Не желаю господ тешить.
На Мало-Садовую явился под вечер. У калитки господин Клементьев преградил дорогу:
– Куда?
Проня его легонько отстранил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59