Сад стоял, украшенный великолепным черненым серебром. Среди стройных античных колонн бельведера белела, сияла целомудренной мраморной наготой Властительница удивительной усадьбы. Е е все в доме любили, один господин Клементьев никак не мог простить Божественной убытки денежные: «Две тыщи, помилуйте, отвалили, а за что?» Анатолий Леонидович тщетно уверял его, что богиня не стоила ни гроша, что «на – дар промотавшегося поручика. «Расскажите кому-нибудь! – ухмылялся управляющий. – Так я вам и поверил…»
А в доме…
В доме все тот же дух царил – игра, взбалмошность и, как ни старался господин Клементьев, отсутствие распорядка. Утро начиналось как у кого – и затемно, и с прохлаждением в постели чуть ли не до обеда. Последнее, впрочем, относилось лишь к Прекрасной Елене: ночью ей не спалось, она днем наверстывала.
Тереза Ивановна вела жизнь строгую, деятельную. Как всегда, после утреннего кофе, начинала работать с «артистами». Ее любимцами считались гуси и пеликаны. Теперь их было двое – пеликан и пеликанша, забавная парочка: он – важный, медлительный, она – постоянно возбужденная, драчливая. Глядя на их семейные сцены, Тереза улыбалась.
Она все так же большую часть времени проводила в своей келье с цветными стеклами; святой Иероним благостно пребывал за чтеньем, у его ног покоился лев, несколько жеманный, похожий на пуделя. Когда Терезу Ивановну одолевали какие-то сомнения или душевная слабость, она подходила к гравюре, спрашивала у старца совета, и он всегда помогал ей. Помолившись, она чувствовала себя просветленной, наставленной для важных и высоких дел. Мелкие желания и интересы покинули ее, сейчас она желала высокого и главного. Этим высоким и главным были ее дети. Особенно Ляля, заметно уже заневестившаяся.
С некоторых пор в доме все чаще стал появляться некто Григорий Ефимович Шевченко, фармацевт, солидный, положительный человек и, кажется, имеет серьезные намерения…
Ах, дал бы бог!
Анатолий же Леонидович невзлюбил его именно за то, что – солидный, положительный и прочее. Конечно, не избранная натура, не артист (никто не говорит), но не всем же быть артистами! Казенная квартира, приличное жалованье, бесплатный проезд по железной дороге.
Не красавец, но очень, очень недурен.
Увидев его в первый раз, Анатолий Леонидович поморщился:
– Слишком так себе.
Подобное суждение понять было трудно. Особенно при недостаточном знании русской речи. Но интонация…
Из рук будущего тестя Лялин кавалер получил постоянную, несколько презрительную кличку: Аптекарь.
А Маруся росла мечтательницей.
Глубокий взгляд синих глаз, устремленный куда-то мимо собеседника. Вечно стихи на уме – Бальмонт, Сологуб; теперь – новомодный Метерлинк с его туманными намеками, чарующими недосказанностями…
Три слепых сестрицы –
Мы надежде рады –
Держат три зажженных
Золотых лампады, –
бормотала вполголоса; шла к реке и подолгу стояла возле уже замерзшей у берегов черной воды, смотрела в заречную даль, словно прислушиваясь к чему-то, слышному только ей… Далекий паровоз свистел в туманной хмари, в придаченских казармах исправительного батальона горнист играл скучно, старательно, петухи перекликались по прибрежным дворам. Все эти будничные звуки как бы обтекали ее, шли мимо. Она разучивала бетховенскую «Лунную», и длинные, тягучие аккорды первых тактов наполняли все ее существо.
«Маленькая моя»… Язвительный, резковатый, всегда главенствующий и подавляющий всех, Анатолий Леонидович если на кого глядел обожающими глазами, так это – на Марию.
– Маленькая моя… Доченька!
Она была его любимицей, это признавали все, и, несмотря на такую ее избранность, все любили ее. Она не злоупотребляла своим положением любимицы, ее бескорыстие обезоруживало.
И если Тереза Ивановна так близко принимала к сердцу судьбу хохотушки Ляли и радовалась появлению солидного и положительного Шевченко, могущего «составить счастье», то Анатолия Леонидовича едва ли не больше, чем жену, тревожило будущее младшей: ох, как не просто придется ей в жизни с ее артистичной, поэтической натурой…
Супруги как бы поделили между собой заботы о дочерях. Анатошка же рос сам по себе, как-то в стороне от родительских треволнений, не очень огорчаясь таким положением вещей. Будущее представлялось ему ясным, как цветная картинка в книге волшебных сказок. Цирк, цирк, цирк. Он был талантлив безусловно.
Пока, впрочем, это признавалось только Терезой и мальчишками из Чернозубовского училища.
Телефон был новинкой.
Он выглядел громоздко: большой деревянный, под орех ящик с блестящей круглой чашечкой звонка и неуклюжей ручкой, которую надлежало крутить, как швейную машинку.
Хитроумный аппарат не столько служил делу, сколько развлечению и трате времени в пустопорожней болтовне.
Мучительное душевное смятение художника, о котором говорено выше, Анатолий Леонидович преодолевал прилежными занятиями по музею, фантастическими выдумками и новыми планами. Игра, продолжаясь, становилась все увлекательнее.
С того дня, как телефонисты поставили в доме на Мало-Садовой аппарат, телефонным барышням иной раз доводилось подслушивать такое, что жуть пробирала.
– Алло, алло! – звонил абонент номер сто шестьдесят восьмой. – Граф Калиостро у аппарата…
Голос был приятный, бархатистый.
– Ка-а-ак?! – удивленно, испуганно отзывался восемьдесят второй. – Ка-ак?! Разве вы, граф, не продали душу дьяволу?
– Ха-ха-ха! Продал, конечно… Но при чем тут душа? С вами, милейший, говорит мое бренное тело. Которое имеет… честь… Алло! Алло! А, черт, где вы там?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59