Завадская долго смотрела на Гурьева. Потом устроилась поглубже в кресле и поджала губы:
– Если вас не затруднит…
– В том-то и дело – затруднит, – Гурьев вздохнул. – Затруднит, и весьма. Я вам скажу только то, что могу пока сказать. То есть практически ничего. Но проект с раскопками – очень ответственный. А заниматься техническим обеспечением проекта поручено мне.
– Кем поручено?!
Перед глазами у Гурьева встало лицо Сталина – изученное за долгие годы до мельчайших деталей, серое от чудовищного напряжения непомерной власти; низкий, прорезанный морщинами лоб, испещрённые глубокими оспинами щёки, нос со склеротическим прожилками выступивших на поверхность сосудов. И жёлтые, тигриные глаза мудреца и убийцы, насмешливые, понимающие всё на свете. Ничего ты мне не поручал, мегобари Мегобари – друг (грузинск.)

, подумал Гурьев. Я сам себе всё поручил.
– Центральным Комитетом, Анна Ивановна.
– Как?! Кем?!
Гурьев виновато развёл руками.
– А здесь… Но ведь здесь… Здесь ничего нет, – удивлённо приподняв брови, сказала Завадская. – Эту крепость всю перекопали… Вдоль и поперёк. Там ничего нет. Я имею ввиду – ничего государственно важного. Да и не может быть!
– А легенда? О генуэзцах? О мальтийских рыцарях? Вы разве не слышали?
– Слышала, я же выросла здесь, – пожала плечами Завадская. – И переболела этим, как все дети в округе. Но там ничего нет. Это легенда, да и та…
– Давно умерла, хотите сказать? – улыбнулся Гурьев. – Нет, нет. Жива, Анна Ивановна, жива.
– Но… ЦК?! При чём тут ЦК?! Сейчас, когда…
– Именно сейчас.
– Что же там может быть?!
Гурьев пожал плечами – такой бесконечно-безразличный, великолепный жест – и улыбнулся, но промолчал.
– И я совершенно не понимаю, к чему вот такое… инкогнито.
– К тому, Анна Ивановна, что приезд большущего и страшного московского барина – это совершенная глупость, которая ничуть не помогает работе, вносит ненужную нервозность и всё, буквально всё, идёт наперекосяк. К тому же – я не барин, а всего-навсего мелкий технический сотрудник аппарата, которому поручено на месте разузнать кое-что, подготовить почву – и сделать это лучше и правильнее, если о моих задачах будете осведомлены только вы и моё руководство в Москве.
– А Фёдор Афанасьевич…
– А Фёдор Афанасьевич знает, что ему положено, и ни словечком больше.
Завадская снова надолго замолчала. Она даже перестала рассматривать Гурьева, почти отвернулась от него даже, теребя кисти платка… Он ждал. Давай, подумал он, давай, дорогая, вспомни, зачем ты здесь. До пенсии всего ничего, я всё понимаю, но ты же не за пенсией пошла в девяносто шестом на только что открывшиеся Императорские Учительские курсы, совсем не за пенсией, – за чем-то другим? Вспоминай, Анна Ивановна. Вспоминай, хорошая моя.
– А какое отношение имеет ко всему этому наша школа? Я сама, наконец? Почему вы мне всё это рассказываете?!
– Ну, как же?! – удивился Гурьев. – Раскопки – раскопками, Центральный Комитет – Центральным, как говорится, Комитетом, а работать-то мне предстоит у вас и с вами. Под вашим началом и руководством. Так что не вижу ничего странного. Опыт учителя, наставника у меня очень скромный, поэтому даже и не понимаю, как можно предполагать обойтись без вашей помощи и поддержки. А с раскопками – помогут ещё и школьники, особенно с вашего соизволения. Дело интересное, нужное: история родной страны, родного края – это важно, архиважно, я бы сказал. Историческая практика. Практическая история, – вот, пожалуй, наилучшее определение.
– А почему тогда – литература? Почему – не история?!
– Потому что литература – это история в наиболее увлекательной, доходчивой форме, Анна Ивановна.
– И что же? Вы будете… просто учителем? На полставки?!
– Буду, – кивнул Гурьев. – С огромным удовольствием. И вы скоро убедитесь: я вам нравлюсь – в том числе и как учитель.
– И что же, бумаги ваши… настоящие? Все – настоящие?
– Абсолютно. А говорю я вам это – про раскопки и важное поручение Центрального Комитета – для того, чтобы вы знали: я иногда буду совершать экстравагантные, неожиданные поступки, а вам при этом лучше всего делать вид, будто всё совершенно нормально. И чтобы вы не боялись – ощущайте за своей спиной всю мощь Центрального Комитета. Нашей родной коммунистической партии. Большевиков.
Если бы Завадская не была абсолютно уверена, что это невозможно – она могла бы поклясться: в голосе сидящего перед ней человека звучит насмешка. Откровенная – и более чем язвительная. Но ведь это невозможно, подумала Завадская. Нет. Нет, решила она окончательно. Нет. Мне показалось.
– Что – всей?! – она приподняла брови.
– Целиком.
Заведующая долго рассматривала Гурьева, прежде чем нарушить молчание:
– Вы ведь не расскажете мне, что происходит. Что – вообще – происходит?
– Нет, Анна Ивановна. Поверьте, так правильно.
– Хорошо, – Завадская вздохнула и посмотрела на Гурьева. – Хорошо, Яков Кириллыч. Можете располагать мной в полной мере. А насчет классов… Два десятых и три девятых. Два восьмых. Классы не такие уж и большие.
– Разберёмся, Анна Ивановна, – Гурьев кивнул, заложил ногу на ногу и сцепил пальцы в замок на колене. Рукава сорочки чуть-чуть приподнялись, и Завадская с изумлением увидела на его левом запястье часы – странные, блестящие, явно и вызывающе заграничные, а на правом –
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27