Да многие парни и не осмеливались ухаживать за девушкой - побаивались се брата, чуть ли не двухметрового верзилу. Но Генри Бельмоуз был пройдоха: он обделывал свои делишки втихаря. С виду неказист, но Софи им ничуть не гнушалась. Пусть страшен, пусть лиходей - она любому рада, лишь бы вызволил ее из-под власти братца. Кто ее знает - может, она подумывала, как и от Генри избавиться, когда он избавит ее от Тома.
Таким вот образом обстояли дела на начало июня 1886 года. До этого места шепот рассказчиков из лавки Пека еще терпимо зловещ, но дальше они мало-помалу напускают таинственности, подогревая недобрые предчувствия слушателя. Итак, речь идет о Томе Ловкинзе, который периодически наведывался в Ратлснд для очередного загула, и каждая его отлучка становилась благодатным временем для Генри Бельмоуза. Возвращался Том всякий раз помятый и осунувшийся, и доктор Пратт - сам уже глухой, полуслепой старик - все корил Тома, что тот не бережет свое сердце и может довести себя до белой горячки. В деревне уже знали: коли из дома Ловкинзов несутся крики и брань - значит, хозяин вернулся.
В свой последний и самый долгий запой Том ударился в среду, девятого июня - накануне, во вторник, Джошуа Сносенз-младший как раз закончил сооружение своей новомодной силосной башни. Вернулся Том лишь неделю спустя, утром следующего вторника; народ в лавке видел, как он вовсю хлестал своего гнедого жеребца, что на него всегда находило в подпитии. Вскоре из его дома раздались крики, визги, ругань, а потом - вдруг выскочила Софи и опрометью бросилась к дому старика Пратта.
Призванный на помощь доктор Пратт застал у Ловкинзов гробовщика Генри; хозяин лежал на кровати в своей спальне взгляд его был неподвижен, на губах застыла пена. Старик Пратт засуетился, осмотрел больного по всем правилам, а затем многозначительно покачал головой и объявил Софи, что ее постигла тяжкая утрата: самый близкий и дорогой ей человек безвременно отошел в лучший мир. Насчет лучшего мира он, ясное дело, загнул - где это видано, чтоб от трактирных ворот человек прямиком попадал к вратам рая.
Софи, как положено в таких случаях, слегка всплакнула, но - вкрадчиво шепчут рассказчики - нельзя сказать, чтобы слишком уж опечалилась. Бельмоуз же лишь улыбнулся: похоже, его позабавило, что он - заклятый враг Томаса Ловкинза - теперь единственный из всех мог ему быть хоть чем-то полезен. Генри прокричал старику Пратту в то ухо, которым он еще слышал, что надо бы поспешить с погребением, поскольку клиент, мол, не в лучшей форме. С пьяницами вроде него всегда хлопотно; любая задержка при отсутствии самого необходимого оборудования тотчас скажется на внешности трупа, не говоря уже про запах, что вряд ли устроит скорбящих по покойному родных и близких. Доктор на это пробормотал, что благодаря своим возлияниям Том, наверное, уже при жизни насквозь проспиртовался; однако Бельмоуз стал убеждать его в обратном, попутно похваляясь своим мастерством в похоронных делах и новейшими методами, которые он изобрел, ставя опыты на животных.
На этом самом месте шепот рассказчиков - и без того не очень-то вразумительный - переходит в свербящий свист. Дальше повествование ведет не начинающий его обычно Эзра Давенпорт и не Лютер Фрай, если он подменял приболевшего Эзру - зимой он часто простужается, - дальше продолжает старик Уилмер: вот уж кто умеет исподволь, вкрадчивым голосом нагнать на слушателей страху. Но стоит оказаться поблизости дурачку Джонни Дау, как рассказчик замолкает --жителям Тихой Заводи не нравится, когда Джонни пускается в чересчур долгие разговоры с чужаками.
Кальвин Уилмер бочком подбирается к проезжему человеку, полузакрыв выцветшие, некогда голубые глаза, а иной раз и схватив его за лацкан пиджака узловатыми, в темных пятнах пальцами.
"Ну так вот, господин хороший, - шепчет старик. - Пошел, значит, Генри домой, взял свои похоронные штуковины - кстати, тащил их как раз дурачок Джонни, вечно ходивший у Генри в подпевалах - а потом сказал лекарю Пратту и дурачку этому, чтобы подсобили тело на стол переложить. А лекарь наш, надо сказать, всегда считал Генри Бельмоуза пустозвоном: ишь, расхвастался, какой он великий мастер да как всем нам повезло, что своего гробовщика имеем - мол, народ в Тихой Заводи честь по чести хоронят, не то что в Уитби или еще где.
"Вдруг кого судорогой насмерть скрутит да так и оставит - слыхали, наверное, о таких случаях, - говорил нам Генри. - Вот и подумайте, каково ему будет, когда его в могилу опустят да сырой землицей засыпать начнут! Каково ему там задыхаться под только что поставленным надгробием - а коли паралич отпустил, то еще и барахтаться, зная наперед, что все равно наружу не вылезти! Так что, друзья мои, молитесь Богу, что послал вам в Тихую Заводь такого знатного доктора - он точно скажет, умер человек или нет; и умелого гробовщика: так уложит покойника - будет что твой орех в скорлупе".
Так, бывало, говаривал Генри; он, поди, и новопреставленному бедняге ту же речь завел. А старик-лекарь, тот ежели что и расслышал, то уж наверное не одобрил, хоть Генри и назвал его знатным доктором. Тем временем дурачок Джонни все на покойного смотрел и скулил: "Лекарь, лекарь, а он и не холодеет" или "Глядите, а у него в руке дырочка, как у меня после уколов; Генри в шприц нальет чего-то, потом мне дает, я себя кольну - и хорошо делается". Услышав такое, Бельмоуз цыкнул на дурачка - хоть ни для кого не секрет, что он горемычного наркотиками потчевал. И как еще бедолага не пристрастился вконец к этой пакости?
Самый ужас начался, как после рассказывал лекарь, когда Генри принялся качать в труп этот самый бальзам, а труп и давай дергаться.
1 2 3 4 5 6 7