Она не переодела туфли, и тонкие шпильки увязали в мокром песке, мешая идти. Капли ушедшего дождя падали с деревьев, тишина стояла в пустом парке, и окна особняка сияли в конце аллеи.
Лера любила музыку, но уж точно странною любовью – как может любить человек, сполна наделенный чуткостью к лучшим проявлениям жизни и начисто лишенный музыкальных способностей. Она стеснялась перед Митей своей музыкальной тупости, хотя он только улыбался и говорил:
– Ничего, подружка моя, мне достаточно того, что ты слушаешь, – остальное я сделаю сам.
И сейчас, стремительно идя по коридору к большому залу, она не узнавала, что за мелодия доносится из-за неплотно прикрытой двери. Но сейчас ей это было все равно. В неудержимом потоке звуков она чувствовала Митину страсть, и это было больше, чем угаданное название.
Привстав на цыпочки, чтобы не стучали каблуки, Лера проскользнула в приоткрытую дверь, тихо прошла вдоль стены полутемного зала и остановилась справа от сцены. Она попала в самую паузу, Митя как раз что-то говорил оркестрантам. Что-то у него не ладилось, наверное: Лера увидела, как он сердито положил дирижерскую палочку на пульт и снова поднял руки.
– Точнее, прошу вас, – сказал он. – Последний раз попробуем – и все на сегодня. Но – слушайте, весь звук слушайте, постарайтесь почувствовать этот купол!
И музыка зазвучала снова, подхватывая и тревожа Лерину душу. Лера смотрела на Митино лицо, освещенное снизу неяркой лампочкой у пульта, на его руки, взлетающие из света и кажущиеся огромными там, в угасающем сиянии. К этому невозможно было привыкнуть – к его рукам, к глазам его с таинственными уголками, скрытыми прямыми ресницами…
Лера вспомнила вдруг, как почувствовала однажды – вот так же, на Митином концерте – пугающую силу звукового потока – неистовую, способную все снести на своем пути, как все сносят страшные потоки жизни… И как Митя остановил, руками остановил эту бурю, которую остановить было невозможно, и как она почувствовала, что ни одна сила над ним не властна. И все, что было потом, в первую их ночь… Всего год назад!
Она не сразу расслышала, что оркестр уже перестал играть: так долго звучала мелодия где-то под круглым потолком с полустершейся росписью.
– Спасибо всем, до завтра! – сказал Митя, и музыканты тут же заговорили, задвигались; зал, в котором только что звучала музыка, наполнился их усталыми голосами.
Лера ждала, когда он обернется. Она никогда не знала, как это будет: как он обернется, какие у него будут глаза, что он скажет ей и что будет дальше. Это каждый раз происходило по-новому. Лера и музыку чувствовала именно так: могла три раза слышать какую-нибудь вещь – и все равно не узнать с четвертого. И Митю она не узнавала точно так же, хотя его-то она знала с самого детства – но сердце у нее замирало. Она только знала, что он еще немного постоит вот так, не двигаясь, в молчании, словно продолжая прислушиваться к чему-то.
И конечно, она пропустила то мгновение, когда он обернулся, и увидела только, как просияли его глаза, даже в полумраке плохо освещенного зала.
– Лера… – сказал Митя.
Это невозможно было ни объяснить, ни даже повторить, как он произнес ее имя и как тут же коснулся ее руки – именно тут же, хотя они стояли совсем не рядом.
Они помолчали секунду, глядя друг на друга, и рассмеялись – потому что им обоим хотелось поцеловаться и обоим неловко было целоваться на глазах всего оркестра.
– Потом, – сказал Митя. – Дай на улицу выйти только, подружка!..
Он всегда ее так называл – с тех самых пор, когда она, десятилетняя, сказала: «Я же твоя подружка, правда?» – и он засмеялся ее словам. Лера привыкла, что он так ее называет, хотя она не подружка ему была теперь, а жена. Но к этому она как раз не могла привыкнуть.
– Мить, а Аленка где же? – спросила она, оглядываясь.
– Да вон она, спит. – Митя кивнул в противоположный угол зала.
Они подошли к сдвинутым дерматиновым креслам, на которых спала Аленка. Теперь, в пять лет, она спала уже не так смешно и трогательно, как раньше – на животе, поджав под себя ножки, – а почти как взрослая, разметавшись во сне на тесных креслах. Только рот был приоткрыт по-детски и прядь светлых волос зажата в кулачке.
Митин плащ, которым она была укрыта, сполз на пол, а его пуловер был свернут и подложен ей под голову.
– Зачем ты ее капризам потакаешь, Митя? – шепотом сказала Лера. – Представляю, что она здесь вытворяла!
– Не представляешь. Сидела, слушала, рот открыв, потом уснула, и мы ее уложили.
– Под оркестр уснула? – удивилась Лера. – А мама на цыпочках ходит, когда она ложится!
– Ну, сегодня было не слишком громко, – улыбнулся Митя. – Струнная группа. Ей понравилось, по-моему. А я так мало ее вижу, Лер, и подумал: пусть уж слушает…
– Пусть, – сказала Лера, на мгновение прижимаясь щекой к его плечу. – Пойдем, Митя.
Зал был уже пуст, они выходили последними. Оркестранты усаживались в автобус, смеялись, переговаривались. Митя положил завернутую в плащ Аленку на заднее сиденье машины.
– Видишь, даже не проснулась, – сказал он. – Погоди, сейчас поедем – посмотрю только на тебя…
Он стоял у кабины с водительской стороны, а Лера – с противоположной, и они смотрели друг на друга над синей крышей машины, в тусклом свете фонаря над крыльцом. Лера видела, как вспыхивают в его глазах затихшие мелодии и как взгляд его пробивается к ней через эти властные отзвуки.
– Не можешь вернуться, Мить? – спросила она наконец.
Митя улыбнулся.
– Все! Одной любви музыка уступает.
– Но и любовь мелодия? – рассмеялась Лера. – Поехали, пушкинист. Давай-ка лучше я – за руль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18