Смотрел долго, то останавливаясь на каком-нибудь листе, то бегло проглядывая подряд несколько, тяжело сопел, словно физически работал, и раздраженно отмахивал свисающую на лоб пепельно-русую прядь.
Сидя на полу, сжав колени ледяными руками, Вера ждала приговора. Сердце напряглось и дрожало, но лицо казалось спокойным и даже скучающим. В том, что Стасик - наивысший суд, она не сомневалась ни минуты.
Наконец он отложил последний альбом, насупился и с минуту разглядывал Веру так, как рассматривают со всех сторон вырезку, размышляя - что лучше из нее приготовить.
- Шутки в сторону, - наконец сказал он. - Дело плохо… - и заметив, как разом побелели скулы девочки: - Ничего не умеешь, ничего не знаешь, а времени осталось с гулькин нос, за полгода нужно подготовиться к училищу.
Вера перевела дыхание. Она ничего не поняла, но ясно было одно - ее помиловали, и жизнь продолжается. Главное же, произнесено слово из заоблачных сфер - широкое и сводчатое, как врата храма.
Она все еще не могла прийти в себя, чувствуя, как толчками бьется освобожденное сердце, а Стасик уже кричал откуда-то из кухни: - Где?! Что-нибудь! Есть что-нибудь в этом доме для натюрморта? - и что-то падало, звякало, стучала дверца буфета.
Наконец, после оголтелых поисков и тарарама, соорудили натюрморт: на табурете расстелили синюю Верину майку, установили горшок из-под засохшего цветка, два яблока и картофелину.
Стасик долго менял местами эти незамысловатые предметы, сопя и приговаривая: "А мы вас вот эдак… нет, балда, тебя мы вот сюда… а тебя во-о-от… сюда!" - Складывал ладонь трубочкой, смотрел в нее, отскакивая назад… Костыль поскрипывал и покряхтывал, как терпеливый и многострадальный старик.
Вера, приоткрыв рот, не отрываясь, смотрела на действия Стасика.
- Завтра воскресенье… вот с утра и начнем, - сказал он наконец.
- Сейчас! - пробовала возразить она… - Только набросаю… контуром.
- Запомни, несчастная: его величество дневной свет! - весело и строго крикнул Стасик. - Раз и на всю жизнь вбей себе это в башку - живописи противопоказано электрическое освещение! Оно искажает цвет. Только дневной божеский свет! - костыль взмыл и ткнулся резиновым наконечником в сторону темного окна, - и никакого кроме… Твое настроение будет зависеть от погоды, привыкай к этому. И еще, - он усмехнулся, - привыкай к одиночеству. Это надолго, на всю жизнь.
- Почему? - тихо удивилась Вера. Удивилась потому, что и раньше об этом догадывалась.
- Потому что, как всякий художник, ты будешь невыносима. Ты и так не сахар, а будет и хуже. Профессия эта не галантная, с годами вырабатывает тяжелый характер… думаешь и говоришь только о своей работе, а это скучно, - кому такая баба нужна, и кто тебя, такую, вытерпит? Это я обязан тебе сказать. Так что выбирай, еще не поздно.
Вера засмеялась с облегчением, и он ее понял. И сам расхохотался:
- Правильно! Поздно…
***
К ним приходили как в семью, - дом стал открытый, шумный. Часто вваливалось человек по восемь-десять, большей частью незнакомых, - какие-то художники, журналисты, начитанные и высокомерные девочки-филологички, студенты консерватории, в свободное время связанные с музыкой в основном пятью гитарными аккордами, редактор издательства имени Гафура Гуляма, сам кропающий короткие рассказы и уже издавший тощую, на скрепках, книжку стихов, которую ему никогда не допустили прочесть; зато престарелый неприбранный поэт Адольф Минков читал свои стихи треснутым тенором, пришепетывая и помогая себе мерным отсылающим взмахом руки с сигаретой между средним и указательным пальцем… И еще какие-то оригиналы, заочные воспитанники Брэгга, последователи йоги, кухонные певцы, не чуждые "Баян-ширея"…
Спиртное сопровождало всегда… Несколько честных драк было замято соседями. Да и Стасикин костыль, бывало, точными попаданиями разнимал оленьи бои…
За эти месяцы, как потом вспоминала Вера, было прочитано, вернее проглочено, невероятное количество книг, которые приносились за пазухой, в брюхатой глубине портфелей, являлись в качестве толстой пачки перепечатанных бледных копий. Читать их надо было за ночь, а прятать - в кухне за батареей.
И повсюду в разговорах-посиделках незримо присутствовала "ГеБуха", которую Вера представляла себе вульгарной, поддатой и размалеванной бабой, а оказалась она - правда, гораздо, гораздо позже, - хорошо воспитанным молодым человеком, неплохо, кстати, разбирающимся в живописи, который сначала представился давним знакомым "покойного Станислава", а потом попросил ее объяснить (дело происходило на ежегодной Республиканской выставке) "закодированный смысл" картин некоторых художников.
И Вера, чтоб уже развязаться с этим навсегда, в первый и последний раз в своей жизни грамотно и подробно выдала ему весь богатый материн репертуар. И ее больше не трогали, разве что перестали допускать на выставки… Но и это уже, грех жаловаться, пришлось на закат империи, - дядя Миша во всем оказался прав.
8
Длинный глубокий зал Ташкентской Республиканской библиотеки напоминал протестантский собор - высокие потолки, высокие притолоки массивных резных дверей, высоко расположенные окна.
В церковной тишине за длинными деревянными столами сидели под лампами посетители всех возрастов, бесшумно строчили в тетрадях, перелистывали страницы, разговаривали шепотом. Время от времени в конце зала открывалась высокая и узкая створка двери в служебное помещение, и тогда все головы поворачивались в том направлении: оттуда всегда появлялась Тамара. Ее называли "царица Тамара", и правда, имя очень ей шло. Это была молодая женщина изысканной утомленной красоты, с прекрасной фигурой какой-то особенной стати (помню прогулочный ход дымчатых ног с безупречными стрелками - такие ноги доставали у спекулянтов).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18