"Это исключительно интересно". В тот вечер Чиано записал в своем дневнике:
"После беседы, когда мы остались вдвоем, Муссолини сказал, что не верит ни в немецкое наступление, ни в полный успех немцев".
Итальянский диктатор обещал изложить свою точку зрения на совещании, намеченном на следующий день. Риббентроп почувствовал некоторую обеспокоенность по поводу того, какой она, эта точка зрения, может оказаться, и телеграфировал фюреру, что ему не удалось хотя бы прояснить замыслы дуче.
Но оснований для беспокойства не было. Муссолини на следующий день предстал совсем другим человеком. Совершенно неожиданно, как замечает Шмидт, он "стал выступать в поддержку войны". Вопрос заключается не в том, говорил он Риббентропу, вступит ли Италия в войну на стороне Германии, а когда. Вопрос времени "крайне деликатен", ибо ему не следует вмешиваться, пока не будут завершены все приготовления у партнера, чтобы не обременять его дополнительными заботами.
"Во всяком случае он должен заявить на этот раз со всей ясностью, что Италия в финансовом отношении не в состоянии выдержать длительную войну. Он не может позволить себе расходовать по миллиарду лир ежедневно, как это делают Англия и Франция".
Это заявление на некоторое время привело, очевидно, в замешательство немецкого министра, и он попытался было вынудить дуче назвать конкретную дату вступления Италии в войну, но тот, проявляя осмотрительность, старался не связывать себя обязательствами. "Наступит момент, когда четко определятся отношения Италии с Францией и Англией, то есть произойдет разрыв отношений с этими странами", - сказал Муссолини и добавил, что спровоцировать такой разрыв не составит особого труда. Сколько ни упорствовал Риббентроп, он так и не добился, чтобы Муссолини назвал конкретную дату. Очевидно, Гитлеру самому придется вмешаться в это дело. Затем нацистский министр иностранных дел предложил провести очередную встречу между двумя вождями в Бреннере во второй половине марта, после 19-го, с чем Муссолини охотно согласился. Риббентроп, между прочим, даже словом не обмолвился о планах Гитлера оккупировать Данию и Норвегию. Существуют такие секреты, о которых не извещают своего союзника, даже если оказывают на него давление, чтобы перетянуть его на свою сторону.
Хотя ему и не удалось выяснить у Муссолини конкретную дату вступления в войну, все же немецкий министр вырвал у дуче обязательство вступить в нее. "Если он хотел усилить союз держав оси, - писал Чиано в дневнике, - то он этого добился". По возвращении Самнера Уэллеса в Рим после посещений Берлина, Парижа и Лондона он вновь встретился с Муссолини 16 марта и обнаружил в нем разительную перемену.
"Казалось, он сбросил с себя какой-то огромный груз, - писал позднее Уэллес. - ...Я часто размышлял, не решился ли он за две недели, прошедшие со времени моего первого визита в Рим, перейти Рубикон, а во время визита Риббентропа втянуть Италию в войну".
Уэллесу не было надобности удивляться этому. Как только Риббентроп в своем специальном поезде покинул Рим, колеблющийся итальянский диктатор стал сомневаться, правильно ли он вел себя с немецким министром иностранных дел. "Он опасается, - записал Чиано в своем дневнике 12 марта, - что зашел слишком далеко, дав обязательство вступить в войну против западных союзников. Теперь он хотел бы убедить Гитлера не предпринимать наступления на суше и надеется -добиться этого во время встречи на Бреннерском перевале". Однако Чиано, каким бы ограниченным он ни был, предвидел, чем все кончится. "Нельзя отрицать того, - писал он в дневнике, - что дуче восхищен Гитлером, причем восхищение это связано с какими-то глубоко укоренившимися в его мозгу понятиями. Фюрер добьется от дуче значительно больше, чем Риббентроп". Это было правдой, но с некоторыми оговорками, в чем мы вскоре убедимся.
Едва Риббентроп вернулся в Берлин, как тут же (13 марта) позвонил Чиано, передав просьбу провести встречу в Бреннере раньше, чем было договорено, а именно 18 марта. "Немцы просто невыносимы, - взорвался Муссолини. - Они не дают времени ни вздохнуть, ни обдумать вопрос". Тем не менее он согласился с новой датой.
"Дуче нервничает, - отмечает Чиано в дневнике. - До настоящего времени он питал иллюзии, что реальную войну вести не придется. Перспектива предстоящего столкновения, в котором он может остаться в стороне, беспокоила его и, выражаясь его словами, унижала". Падал снег, когда утром 18 марта 1940 года поезда двух диктаторов приближались к небольшой приграничной станции у Бреннерского перевала. Эта встреча, как некая уступка Муссолини, состоялась в его личном вагоне, но говорил почти все время только Гитлер. Вечером Чиано в своем дневнике подвел итоги этого совещания:
"Совещание скорее напоминает монолог... Все время говорит Гитлер... Муссолини слушает его с интересом и вниманием. Он говорит мало и подтверждает свое намерение идти вместе с Германией. Он оставляет за собой лишь выбор времени вступления в войну". Далее Муссолини сказал, когда ему наконец представилась возможность вставить хотя бы слово, что "невозможно оставаться нейтральным до окончания войны". Сотрудничество с Англией и Францией немыслимо. Мы их ненавидим. Поэтому вступление Италии в войну неизбежно". Гитлер потратил более часа на то, чтобы убедить дуче в этом, если, конечно, Италия не хочет остаться в стороне и, как он добавил, превратиться во "второстепенную державу". Но, ответив на главный вопрос, к удовлетворению фюрера, дуче начал выдвигать условия, позволявшие ему не связывать себя конкретными обязательствами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41