Иногда мы с братом
возвращались, когда родители уже легли, и мы подолгу не могли
уснуть из-за шума, который поднимали крысы, отнимая друг у
друга объедки, во двориках всех соседних домов. Но даже от
этого очарование нашего счастливого лета не уменьшалось ничуть.
Мысль нанять бонну-немку могла прийти в голову только
моему отцу, более тщеславному, чем талантливому писателю с
берегов Карибского моря. Сгоревшее и превратившееся в пепел
великолепие Европы по-прежнему его ослепляло, и как в книгах,
так и в реальной жизни он всегда был чересчур озабочен тем,
чтобы ему простили его происхождение, и вообразил почему-то,
что дети его должны быть воспитаны иначе, чем был воспитан он.
В характере моей матери навсегда осталась склонность
подчиняться, отличавшая ее еще тогда, когда она была
странствующей учительницей в верхней Гуахире, и ей никогда даже
в голову не приходило, что мысль, родившаяся у ее мужа, вовсе
не обязательно послана провидением. Поэтому ни он ни она не
почувствовали себя обязанными спросить свое сердце, какой
станет наша с братом жизнь под началом этой прибывшей из
Дортмунда надзирательницы, которой позволено нахально внедрять
в нас тронутые молью манеры и обычаи европейского "хорошего"
общества, в то время как сами они вместе с сорока модными
писателями отправились в пятинедельный культурный круиз по
островам Эгейского моря.
Госпожа Форбс приплыла в последнюю субботу июня на
пароходике, регулярно ходившем на Пантеллерию из Палемро, и как
только мы увидели ее, мы поняли, что праздник кончился. В
невыносимый зной на ногах у нее были солдатские сапоги, одета
она была в двубортный костюм, а ее волосы под фетровой шляпой
были пострижены коротко, по-мужски. От нее пахло обезьяньей
мочой. "Все европейцы пахнут так, особенно летом, - это запах
цивилизации". Но несмотря на свою военную выправку, госпожа
Форбс была на самом деле существом жалким, и будь мы старше или
будь в ней хотя бы малая толика нежности, она, быть может,
вызвала бы у нас с братом даже сочувствие. Наша жизнь сразу
резко изменилась. Место шести часов моря, которые ежедневно с
самого начала лета были отданы непрерывному упражнению наших
тел и нашей фантазии, занял один единственный, всегда
одинаковый, повторяющийся снова и снова час. При родителях мы
могли хоть целый день плавать вместе с Оресте, изумляясь
ловкости и отваге, с какими он, вооруженный лишь ножами,
вступал в борьбу с осьминогами в утратившей прозрачность из-за
их чернил и их крови воде. Он и потом в своей небольшой лодке с
навесным мотором приплывал день за днем в одиннадцать утра, но
госпожа Форбс не позволяла ему оставаться с нами ни на минуту
дольше необходимого для урока подводного плавания времени. Она
запретила нам ходить в дом к Фульвии Фламинеа, чтобы не
допустить фамильярничанья с прислугой, и время, в которое мы
раньше охотилось бы на крыс, мы посвящали теперь аналитическому
чтению Шекспира. Нам, привыкшим воровать в чужих патио плоды
манго и забрасывать камнями собак на раскаленных улицах
Гуакамайяла, невозможно было представить себе пытку более
жестокую, чем эта жизнь юных принцев.
Однако очень скоро мы поняли, что к себе госпожа Форбс
вовсе не так требовательна, как к нам, и тогда ее авторитет дал
трещину. С самых первых дней пребывания у нас она, пока Оресте
учил нас плавать под водой, оставалась, одетая по-военному, на
пляже и читала баллады Шиллера, а потом до самого обеда давала
нам час за часом уроки хорошего тона, прерывая их только перед
самым обедом.
Однажды она попросила Оресте отвезти ее на своей моторной
лодке к магазинам отелей для туристов и вернулась с закрытым
купальным костюмом, черным и переливающимся как шкура тюленя,
но так ни разу и не вошла в воду. Пока мы плавали, она загорала
на пляже, никогда не смывая с себя пот, а только вытирая его
полотенцем, и уже через три дня сделалась похожей на обваренную
лангусту, и запах ее цивилизации стало невозможно переносить.
По ночам госпожа Форбс давала себе волю. С самых первых
дней ее правления мы слышали, как кто-то ходит по дому,
натыкаясь в темноте на мебель и в голове у моего брата засела
пугавшая его мысль, что это бродят утопленники, о которых нам
столько рассказывала Фульвия Фламинеа. Очень скоро мы
обнаружили, что это сама госпожа Форбс проводит ночи, живя
реальной жизнью одинокой женщины, жизнью, какую днем она
осудила бы сама. Как-то рано утром мы застали ее врасплох на
кухне в ночной рубашке школьницы, она готовила свои
великолепные печенья и пирожные, вся выпачканная в муке, и пила
из стакана портвейн, явно пребывая в таком душевном смятении,
какое другую госпожу Форбс наверняка бы шокировало. Уже тогда
мы знали, что, уложив нас, она не идет к себе в спальню, а
тихо, чтобы мы не слышали, уходит из дому к морю и плавает, а
если не идет, то сидит допоздна в гостиной и, выключив звук,
смотрит по телевизору фильмы, которые детям смотреть не
разрешается, а сама в это время съедает целые торты и даже пьет
особенное вино из бутылки, которую мой отец бережет только для
торжественных случаев. Вразрез со своими собственными
проповедями умеренности и умерщвления плоти, она ела и ела с
какой-то ненасытной жадностью. Совсем поздно мы слышали как
она, одна в своей комнате, говорит вслух, слышали, как она
читает наизусть на своем мелодичном немецком куски из
"Орлеанской девы", слышали, как она поет, слышали, как рыдает в
постели до рассвета;
1 2 3 4 5