а потом, когда она выходила к завтраку,
глаза у нее были распухшие от слез, а сама она с каждым разом
становилось все мрачнее и жестче. Такими несчастными, как
тогда, ни мой брат, ни я никогда больше себя не чувствовали,
однако я считал, что нужно терпеть до конца, ибо знал, что в
любом случае нам ее не одолеть. Зато брат со всей отличавшей
его страстностью вступил с ней в единоборство, и счастливое
лето превратилось для нас в адское. Эпизод с муреной стал
каплей, переполнившей чашу. Той же самой ночью, слушая вместе
со мной, как госпожа Форбс ходит по пустым комнатам, мой брат
вдруг выплеснул разом всю горечь, накопившуюся у него в душе.
- Я ее убью, - сказал он мне.
Я поразился не его решению как таковому, а тому, что после
ужина все время думал об этом сам. Тем не менее я его
попробовал отговорить.
- Тебе отрубят голову, - сказал я.
- В Сицилии гильотины нет, - возразил он. - И к тому же
никто не узнает, кто это сделал.
Я подумал о поднятой нами с морского дна амфоре, где до
сих пор плескалось немного смертельно опасного вина. Отец берег
эти остатки, так как хотел, чтобы их подвергли тщательному
анализу и установили природу содержащегося в вине яда, ибо
просто от времени тот появиться не мог. Применить этот яд
против госпожи Форбс было для нас абсолютно безопасно, ведь
никому бы потом и голову не пришло, что это могло быть что-то
кроме самоубийства или несчастного случая. И на рассвете, когда
мы с братом услышали, как, обессилевшая от своего шумного
бодрствования, госпожа Форбс повалилась на кровать, мы плеснули
из амфоры в бутылку с особенным вином, которую берег мой отец и
из которой пила тайком госпожа Форбс. Судя по тому, что нам
говорили раньше, этой дозы было достаточно, чтобы убить лошадь.
Завтракали мы всегда в кухне, ровно в девять утра,
подавала нам завтрак и к нему сладкие хлебцы, которые рано
утром оставляла на плите Фульвия Фламинеа, сама госпожа Форбс.
Через два дня после того, как мы налили вина из амфоры в
бутылку, во время завтрака, брат показал мне на бутылку полным
разочарования взглядом; она стояла в кухонном шкафу, и ни
одного глотка из нее отпито не было. Это случилось в пятницу, и
ни в субботу, ни в воскресенье к бутылке не притрагивались.
Однако ночью со вторника на среду госпожа Форбс, пока смотрела
по телевизору непристойные фильмы, выпила половину.
Но к завтраку в среду она вышла в девять часов, как
всегда. Лицо ее, как обычно, говорило о бессонной ночи, а глаза
за толстыми стеклами смотрели, как всегда, тревожно и стали еще
тревожнее, когда она увидела в корзинке вместе с хлебцами
письмо с немецкими марками на конверте. Она стала читать его и
одновременно пить кофе, чего, как она говорила нам столько раз,
делать ни в коем случае нельзя, и пока она читала, лицо ее
освещалось светом написанных в письме слов. Потом она сорвала с
конверта марки и положила в корзинку к несъеденным хлебцам для
мужа Фульвии Фламинеа, который собирал коллекцию марок. Хотя
опыта в подводном плавании у нее было мало, в этот день она
вместе с нами отправилась исследовать морское дно, и мы бродили
по мелководью до тех пор, пока в баллонах не подошел к концу
кислород, и домой вернулись без обычной лекции о том, как надо
себя вести. Госпожа Форбс была в приподнятом настроении не
только утром, но и весь день и даже вечер. Что же касается
моего брата, то разочарование тем, что она все еще жива,
оказалось для него непереносимым. Едва только нам было
приказано начинать есть, как он с вызывающим видом отодвинул от
себя тарелку с вермишелевым супом.
- Хватит с меня этой воды с червяками, - сказал он.
Будто бомба взорвалась на столе. Госпожа Форбс побледнела,
рот ее окаменел и оставался каменным до тех пор, пока не начал
рассеиваться дым от взрыва, а стекла ее очков не пропитались
слезами. Она сняла их, вытерла салфеткой и перед тем, как
встать, с горечью бесславной капитуляции положила эту салфетку
на стол.
- Делайте что хотите, - сказала она. - Я для вас не
существую.
И с семи вечера она закрылась в своей комнате. Но
незадолго до полуночи, когда она решила, что мы уже спим, мы
увидели, как она идет в рубашке школьницы к себе в спальню и
несет половину шоколадного пирожного и бутылку, в которой
больше чем на четыре пальца отравленного вина. Сердце у меня
дрогнуло.
- Бедная госпожа Форбс! - сказал я.
На брата мои слова не произвели никакого впечатления.
- Бедные будем мы, если она не умрет сегодня ночью, -
сказал он.
Ночью она опять долго говорила вслух, громко, как
одержимая безумием, декламировала Шиллера и закончила
декламацию криком, заполнившим все комнаты дома. За этим
последовали раздирающие сердце вздохи, и наконец, издав тихий
свист, печальный и долгий, как свист уносимого течением
корабля, госпожа Форбс умолкла. Когда, все еще испытывая
усталость от бодрствования в первую половину ночи, мы
проснулись, солнце пронзало занавески своими лучами как
кинжалами, но при этом казалось, будто дом погружен в стоячую
воду. Тут мы спохватились, что уже около десяти, а обычные
утренние дела госпожи Форбс нас почему-то не разбудили. Не
слышно было ни воды, спускаемой из бачка в уборной, ни воды,
льющейся из крана, ни шороха отодвигаемых занавесок, ни стука
подковок, ни трех страшных ударов в дверь ладонью ее руки,
будто принадлежащей капитану невольничьего судна.
1 2 3 4 5