Как и можно было предвидеть (я лично это предвидел), он тут как тут – рыжая круглая ряшка, рот до ушей, жесткие насмешливые глаза, сидит веселый, целеустремленный и за словом в карман не полезет. В последнюю минуту он взял в свои руки операцию, от которой сначала сам же отговаривал. Он мог бы сказать о студентах, как Уолпол говорил о своих парламентариях: «Должен же я за ними следовать, раз я их вождь». Дани завопил бы от возмущения, услышь он от меня это слово – вождь, – «я, Кон-Бендит, всего лишь рупор идей, громкоговоритель и т. д.». Но тут, пожалуй, очко в пользу Брижитт. А что, интересно, делает сейчас Брижитт? Давид почесал затылок, запястье, потом, наклонясь, икру, более чем рассеянно прислушиваясь к дискуссии, которая шла за столом. Вот дерьмо, что я, ревную? Только этого не хватало, грязная мелкобуржуазная пошлость, пусть себе Абдель спит с нею, положил я на это (даже мысленно он нарочито грассировал). Это даст Брижитт возможность провести сравнительный анализ эротических приемов евреев и арабов, ставлю на евреев – ну и шовинизм! Ни на кого я не ставлю, она все равно ничего не чувствует, эта шлюха. Да вовсе Брижитт не шлюха, ты сам знаешь, она прямая, честная, искренняя, хорошая, замечательная. Мое единственное серьезное возражение против нее – мой собственных страх, что все это мало-помалу приведет к нашей женитьбе.
За спиной Давида раздались ругательства, сердитые возгласы. Он обернулся. Длинный бородач, всклокоченный и грязный, растянулся во весь свой рост на полу, загораживая проход студентам, которые разыскивали свободные кресла.
– Послушай, чувак, – сказал Давид, – можешь ты мне сказать, что ты тут делаешь?
Бородач приоткрыл один глаз и с презрением оглядел его:
– А тебе какое дело, дуб? – сказал он хриплым голосом.
– Возьми «дуба» назад, – сказал Давид, – или я дам тебе в морду.
Бородач открыл оба глаза:
– Беру назад, – сказал он своим сиплым голосом забулдыги. И добавил с удовлетворенным видом: – Видишь, я трус– Он блаженно улыбнулся в бороду и продолжал еще самодовольнее: – Я трус, развратник и бездельник. Короче, – он поднял вверх правую руку, – законченный образчик homo sapiens.
Ногти на руке были длинные, черные, сама она – красная и грязная.
– Послушай, чувак, – сказал Давид, – я снова спрашиваю, что ты тут делаешь на полу?
Бородач с важностью взглянул на него.
– Я свидетельствую, – сказал он сипло.
– Свидетельствуешь? Что ты свидетельствуешь?
– Я свидетельствую, что человек не создан для прямостояния.
Давид расхохотался.
– А тебя не раздражает жизнь на уровне ступней?
Бородач снова поднял правую руку.
– Знай, – изрек он нравоучительно, – ступни человека стоят его головы, а голова стоит зада, и обратно.
Жоме и Дениз удалось найти два кресла у стены во втором ряду, они сидели молча. Сейчас было не время привлекать к себе внимание зала, шла чистка. Первым турнули парня с «кодаком» на груди. Группаки были сверхчувствительны к фотоаппаратам. Они утверждали, что по центральной галерее Нантера разгуливают шпики в штатском и снимают их, гошистов, для своей картотеки и черных списков, об этом якобы сообщил Лефевр на Ученом совете. Парень кричал, что вовсе он не легавый и даже не журналист, а такой же студент, как и остальные, но все было тщетно – его выгнали. Потом пришла очередь молодчика из НССФ, его спросили, какого черта он тут ошивается, если он член реакционного профсоюза? Он, не без мужества, ответил, что пришел с ними поспорить. Подобные претензии вызвали всеобщее негодование. Еще чего! Много он о себе понимает, этот чувак! Кто это станет дискутировать с реаком! Вон отсюда, фашист! Жоме понял, что подошел его черед, когда к нему обратился один из крикунов, которого он не знал.
– Я здесь не в качестве члена КСС, – сказал Жоме своим твердым, спокойным голосом, – я здесь сам по себе.
– Нам тут шпионы ни к чему, – сказал тот.
– Заметь, что, если явится полиция, – сказал Жоме, – меня заметут так же, как и тебя.
– Ну, это не совсем так, – сказал крикун, – тебе достаточно будет им сказать, что ты из КП, и тебя тотчас отпустят.
Жоме улыбнулся,
– Ну как же, конечно, полиция в нас просто души не чает. Вспомни-ка метро Шаронн.
Парень посмотрел на него с сомнением, поколебался, но замолчал. Он только недавно приобщился к политике и не знал, что произошло у метро Шаронн.
Давид Шульц отвернулся от парня, растянувшегося на полу, он одобрял грубость языка как здоровую защиту против буржуазного лицемерия, но такого образа жизни не одобрял. Ему не о чем было говорить со всякими бродягами, лежебоками, наркоманами, «аполитичными» анархами, которые примазались к обозу Революции, чтобы позабавиться или тянуть свое «м-у-у». Как раз в этот момент два-три парня, обследовав содержимое сервантов красного дерева в глубине зала, вернулись к столу со стаканами, подносами, бутылками содовой и кока-колы.
Профессорская роскошь, выставленная на всеобщее обозрение, была встречена возмущением, криками. Эти бонзы ни в чем себе, в сущности, не отказывали, они монополизировали самый клевый зал Фака и, развалясь в удобных креслах, услаждали свои глотки, потягивая из тонких стаканов. Один из инвентаризаторов, воспользовавшись этой волной враждебности, громко заявил, что стакан, который он держит в руках, «будет потрясно выглядеть» у него в комнате. Эта декларация не пришлась по вкусу. Одно дело разоблачать барские замашки профов, другое – тырить у них барахло, марая достоинство Революции. Давид уже готов был вмешаться, когда поднялся Тарнеро, высокий, тонкий, красивый, черноглазый. Тарнеро был одним из самых стоящих ребят в общаге.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131