Пусть это будет епитимьей или, если хочешь, воздержанием. Это наш долг, и его надо выплатить. Я должен оставаться с Ходдингом только потому, что до сих пор это была свободная гонка. А ты должна терпеть это вместе со мной, потому что это твоя доля.
Она поняла. Слишком хорошо поняла.
– Я хочу бежать, Пол. Мы бросим все и убежим, как преступники. Я больше не могу играть в этой пьесе. Я умоляю тебя. Я не могу.
– Ты должна, – сказал Пол просто.
– Есть только один способ выйти из игры, и это нужно сделать с достоинством…
– Но если ты погибнешь…
– Никаких «погибнешь». Не раскисай!
Сибил надолго затихла. Она сидела застывшая, и Пол избегал прикасаться к ней. До него дошло, что он сдерживает дыхание, как будто находился в комнате со спящим и не хотел разбудить его. Наконец она заговорила.
– Если ты останешься живым, я смогу продержаться, но если-ии…
Он сгреб ее за плечи и сказал мягко:
– Мы пошли ва-банк, помнишь? И если мы выиграем, мы получим много. Если нет – ты все равно не останешься в накладе. Ты – ты пройдешь очередную ступень. – Он помолчал и добавил: – Я не отрицаю, что я жесток.
Она пыталась взять себя в руки и наконец через, казалось, долгие мгновенья, он почувствовал, как она расслабилась. Она бледно улыбнулась и проговорила надтреснувшим голосом:
– Жесток – шесток. Какая разница, ведь я не заика? – Они посмотрели друг на друга и рассмеялись.
Они все еще смеялись, когда Вера и Консуэла обнаружили их. Они собирались нанести визит вежливости Кэнфилду.
– Ходдинг, – сообщила Консуэла, – вероятно, уже там.
«Ходдинг, – подумала Сибил, – уже уткнулся подбородком в венгерский гуляш». Она высказала бы это вслух, если бы Пол не толкнул ее сзади, и она так и не открыла рта. Она даже позволила Консуэле взять себя под руку.
Океания затопила их, как только они миновали въездные ворота. Она сокрушила, быть может, навсегда флегматичность архитектуры бабберовского дома – сложенный из кирпича и известняка странный монумент, соединивший одновременно Легкомысленную Готику и Непреклонный Индивидуализм чистейшей воды, – он был буквально захвачен буйными тропическими растениями. Вьющиеся виноградные лозы и гирлянды мха, обрызганные водой листья и, словно восковые, цветы, лианы, пальмы – все это благоухало влагой и торфом, было освещено ржаво-оранжевым светом горящей в бочках смолы. И все это ныне царствовало здесь, повергнув старых богов торгашества и воздержанности в прах и ничтожество.
Тройка разрумяненных девиц вышла им навстречу и, благоухая ароматами и выставляя напоказ прекрасную работу дантистов Гонолулу, облекла их в гирлянды из гардений.
Консуэла, до того нервничавшая (вернее, перепуганная перспективой встречи лицом к лицу с Чэмп), настолько расслабилась в атмосфере щекочущих ноздри ароматов, что ее пришлось в буквальном смысле отрывать от девушек.
– Потом, дорогая, – мягко и в то же время настойчиво твердила Вера, – позже. Мы даже еще не зашли в дом.
А в доме был… атолл. Все внутреннее пространство, весьма обширное, было заполнено водой, дюнами, засажено пальмами, что создавало полное впечатление лагуны. Даже мраморный пол в черно-белую шашечку не нанес ущерба иллюзии: специалисты по устройству плавательных бассейнов были вызваны как раз накануне нашествия гостей и выкрасили его в цвет морской волны.
На одной стороне этой лазурной бухты группа юных нимф плескалась и резвилась в чем мать родила. Они выскакивали на поверхность воды и предлагали гостям живых розовых рыб.
– Очаровательно, – бормотала Консуэла, раскрасневшись от счастья и открыв рот в полудетской улыбке. Но Вера крепко уцепилась двумя пальцами за ее пояс.
Далее, на берегу, Баббер с Клоувер восседали на бамбуковом настиле: на Баббере был сверкающий плащ из перьев, в руках он держал бутылку бурбона, пряча ее за щитом; в шиньоне Клоувер («Он ее украшает», – сардонически подумала Сибил) были воткнуты три цветка хибискуса. Перед настилом на вертеле поджаривался целый бык; вокруг стояли огромные подносы, заваленные ананасами, гуаявой, жареными креветками и омарами на банановых листьях.
Фредди Даймонд, стройный, одетый в шорты-бермуды, которые, кстати, очень ему шли, плыл в каноэ по мелководью и распевал афро-кубинские любовные песенки, положенные на полинезийские ритмы. И Клоувер, которая навсегда сохранила в своем сердце уголок для Фредди с той самой ночи, когда она отдала ему всю себя, всю свою молодость и невинность, почувствовала, что ее цветы встают дыбом у нее на голове и начинают трепетать. Она надеялась, что Баббер не заметит этого.
Баббер и не заметил. Он был занят тем, что следил за этим «чертовым кретином-декоратором», который время от времени включал разбрызгиватель, имитирующий тропический дождь, но который еще не включал свой «тайфун». Ожидание этой минуты несколько тревожило его, и он постоянно задавал Клоувер один и тот же вопрос: «Что я не могу понять, это почему мы все не отправились самолетом прямо на Гавайи?» Вместо ответа Клоувер совала ему очередную порцию жареных креветок и шипела: «Тсс-с-с!» – так как Фредди заливался в очередной фиоритуре.
Когда красивая девушка-маори подошла с подносом с выпивкой, Сибил кивнула Полу и отправилась на поиски Ходдинга – она предполагала, что тот находится где-то в зарослях снаружи. Пол, смеясь, вытряхивал из своего стакана кусочки ананаса, крохотные бумажные зонтики, жемчужинки, цветы гардении и другие островные сувениры и отдавал все это улыбающейся девушке. Сибил восприняла его смех как хорошее предзнаменование – она не узнала в девушке Роуз Дженни, проститутку, которую она встретила накануне днем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111