Генри Лайон Олди
ЖИВУЩИЙ В ПОСЛЕДНИЙ РАЗ
(ОБРЫВКИ)
В прах судьбою растертые видятся мне,
Под землей распростертые видятся мне,
Сколько я ни вперяюсь во мрак запредельный:
Только мертвые, мертвые видятся мне...
I. АD INFINIТUМ
___________
До бесконечности (лат.)
...И я ушел, унес вопросы,
Смущая ими божество,-
Но выше этого утеса
Не видел в мире ничегo.
ЧЕТ
Мне не повезло. Я родился уродом.
Говорят, что толстая крикливая повитуха из соседней деревни,
принимавшая роды у моей измученной матери, в страхе выронила
пискливого младенца, пухлую ручку которого окольцовывало Девять
браслетов - от тоненького ломкого запястья до плеча. И лишь
густой мех валявшейся на полу шкуры спас Живущего в последний
раз; но ни разу не испытывал я благодарности к зверю, носившему
некогда эту шкуру.
Равнодушие - да, ненависть - бывало, а благодарность... В конце
концов, подобных себе чаще ненавидят, а звери, летающие или
ползающие, также жили в последний раз. Подобно мне. Я был
уродом.
В годовалом возрасте я впервые надел чешую. Но не ту, радужную
чешую шеи древесного ужа, растягивающуюся почти в пять раз от
первоначальных размеров и поэтому идущую на Верхние браслеты -
нет, моя мать выбрала в куче отходов на дворе змеелова Дори
серую блеклую шкурку туловища; и дымчатый чехол прочно обнял мою
правую руку, до того незаметную под длинным рукавом рубахи. Я не
знаю, из каких глубин прошлого дошел до нас обычай стесняться
Нижних браслетов, только любой из Вернувшихся незамедлительно
прятал свежий рубец под узенькой полоской чешуи. И не мне
доискиваться до истоков обычая, не раз спасавшего меня от
досужего любопытства, загнанного в клетку смущения.
Лишь любовники иногда спали без браслетов; и лишь старики
осуждали их за это. Я знаю, я чаще сидел со стариками, чем кто
бы то ни было, но...
Но для детей стыд - понятие умозрительное, выдуманное
назойливыми взрослыми, и маленький Би, сын охотника Ломби, так и
не уговоривший меня прыгнуть с Орлиного Когтя на мелководье,
увидел весь ужас моих девяти колец. Пока я судорожно застегивал
чехол, стряхивая с ресниц набегавшие злые слезы, Би катался по
гальке, хрюкая от восторга; и потом понесся вдоль гребня,
сбрасывая на ходу одежду, распевая тут же сочиненную песенку о
дрожащих бесхвостых обезьянах - пока прыжок с выступа не оборвал
наивную детскую жестокость. Третья волна вынесла изломанное тело
веселого Би на берег, и там он лежал до утра, потому что
пьяненький папаша Ломби отказался идти за ним, да и к чему
вставать из-за стола, когда с восходом солнца Би вошел в ворота
своего двора, машинально почесывая зудевшую полоску Второго
браслета.
Еще одна древесная змейка окончила свой извилистый путь в груде
отбросов, отдав радужку вернувшемуся Би, и долго еще он не
приближался к скалам, повинуясь извечному страху Уходивших. А во
всем остальном...
Дети жестоки, и бесстыдны, и бессмертны, ибо девятка для
детского разума близка к бесконечности; а гордость нового
браслета, право выйти на дорогу в Город, зарождающаяся
мужественность - все это с лихвой перекрывало страх перед болью,
грязью, причиной Ухода. Дети бесстыдны, и бессмертны, а я
состарился, выходя из кричащей матери, состарился, падая из рук
повивальной бабки, и я никогда не обижался на любые прозвища,
при всем богатстве ребяческой фантазии сводившиеся к одному
понятию - ТРУС.
Я не был трусом. Я был смертником. Я жил в последний раз, и это
читали в моих глазах отворачивающиеся дети, считавшие себя
бессмертными.
НЕЧЕТ
...Два мальчика стояли на утесе. Верхняя скала его хищно
изгибалась над побережьем, и любопытные пальцы разбивающихся о
камни волн не дотягивались даже до половины морщинистой громады.
Солнце, уставшее от нескончаемой дневной жары, тонуло в
плавящемся море, окрашивая воду, скалы, дерущихся птиц и две
фигурки на утесе в цвет обгоревшей кожи. Мир слишком долго был в
огне, мир надо было смазать сметаной; и может быть поэтому,
когда высокий тонкий мальчик отрицательно покачал головой,
казалось, он испытывает пронзительную боль от своего движения,
собравшего кожу шеи и плеч в многочисленные упругие складки.
- Почему?
Это слово и было все, что осталось от вопроса приземистого
рыхлого собеседника, вопроса, утонувшего в мокром шуме гибнувших
волн.
Вместо ответа высокий стянул с правой руки узкий темный чехол,
тускло блестящий на сгибах, и поднял руку вверх. В лучах заката
выгнула кольца свои пятнистая змея, и девять изгибов ее тела
текли по запястью, сжимали локоть, уходили вниз по тощему
бицепсу. Спрашивавший недоуменно скосил черные заблестевшие
глаза на собственный радужный виток браслета у кисти, перевел
взгляд на голую руку приятеля, и хохот его едва не перекрыл гул
моря. Он приседал, хватался за коленки, исцарапанные и
шелушащиеся, и неслышно выкрикивал мальчишеские колкости,
терявшиеся в высоте утеса, но не становившиеся от этого менее
ядовитыми.
Внезапно успокоившись, смешливый смахнул соленую влагу с век,
скинул одежду и, бросив в сторону отказавшегося две-три холодные
реплики, прыгнул вниз со скалы.
Высокий мальчик застегнул чехол и стал смотреть на мокрую гальку
берега. Дождавшись вздыбленной волны, на спине которой море
вынесло веселого прыгуна, он подошел к краю утеса и наклонился
над такой притягательной бездной.
- Я урод,- сказал не прыгавший во внезапно наступившей
тишине,- и, пожалуй, я смертник. Но я не трус.
Он отошел от края, облизал узкие губы и, не оборачиваясь, побрел
по тропинке, ведущей к селению.
1 2 3 4 5