Он не остался и не мог видеть
тело, всю ночь пролежавшее на берегу; и не мог видеть, как утром
приземистый мальчик встал и направился домой. Иногда мальчик
останавливался и с гордостью рассматривал свою руку,
схваченную теперь двумя браслетами - радужным чешуйчатым витком
с яркой застежкой и черным, почти черным рубцом, подобным ожогу.
Потом, спотыкаясь, он продолжал идти дальше. Домой.
ЧЕТ
Я вижу, я помню, я тайно дрожу,
Я знаю, откуда приходит гроза,
И если другому в глаза я гляжу,-
Он вдруг закрывает глаза.
Я продирался сквозь отчаянно сопротивляющиеся ветки, путаясь в
липкой противной паутине, отворачивая лицо от хлестких ответных
ударов и жмурясь на подворачивавшиеся под ноги муравейники; лес
играл со мной, а я дрался с лесом - и пропустил мгновение, когда
на дороге показался он. Дорога в Город была вечным ориентиром
детских скитаний, нам строго запрещалось отдаляться от нее, и
никакая голубая терпкость заманчивых ягод не властна была
нарушить запрет; дорога в Город, мощеная неширокая дорога, и по
ней идет возникший из ниоткуда шатающийся юноша с безвольно
повисшей тяжестью белых рук, и багровая лента тянется за идущим,
тенью повторяя каждый оступающийся шаг,- чернеющей, бурой
тенью.
Он поравнялся с кустарником, скрывавшим меня, и с трудом
повернул всклокоченную голову. Бледный овал лица уперся в мое
укрытие, и пустой, рыбий взгляд бросил меня в лес, дальше,
глубже, ломая резко пахнущий подлесок, секачом вздыбливая сизый
мох, дальше, глубже, лишь бы не видеть кричащие зрачки, тонущие
в блестящей мути белков; не видеть гору юных мышц, отдающих
последнее в усилии каждого шага; не видеть двух плетей с тонкими
пальцами и глубоко перерезанными венами, перехваченными острым
кривым ножом - вакасатси старейшины деревни, запястий, за
которыми и волочилась по щебенке кровавая липкая змея...
Я знал обычай, закон, по которому сильнейший в деревенских
состязаниях безропотно подставлял запястья под ритуальный нож и
выходил на дорогу в Город. И если он протянет след своей
нынешней жизни до последнего поворота прежде, чем уйдет в
темноту, то его - Вернувшегося, надевшего следующий браслет,
вышедшего к утру - будут ждать имперские вербовщики; они наденут
ему Верхний браслет, как минимум, третий, и уведут в гвардейские
казармы. А там лишь от дошедшего будет зависеть судьба пешего
лучника, или судьба тяжелого копейщика, или судьба Серебряных
Веток - вплоть до корпусных саларов и сотни личных хранителей
последнего тела Его. Мечта всех мальчишек и вечная тема
проклятий стариков, по два-три раза уходивших и вновь
возвращавшихся в свою морщинистую ворчливую старость.
...Лес сомкнулся вокруг меня, он продолжал играть, и в
круговороте мокрых запахов всплыл неожиданный и неуместный
привкус живого, но не так, как лес - живого огня; и я пошел на
него, успокаивая дыхание, гоня прочь призрак пустого тонущего
взгляда Идущего по дороге. Запах усилился, в него вплелась
нить каленого железа - ошибиться я не мог - мы жили рядом с
кузницей; металл, ветки и обрывки разговора, услышанные раньше,
чем я сообразил остановиться и замереть.
- ...в виду: не более двух ночей. И я боюсь, что он не
продержится даже этого срока.
- Я понял тебя. Но больший срок вряд ли понадобится мне. Я знаю,
что делаю. И делаю лишь то, что знаю.
- Ты любишь шутить. Это правильно...
Костер горел на большой закрытой поляне, а у костра стоял
молодой атлет в холщовой набедренной повязке, и вывернутые в
застывшей улыбке пунцовые губы, казалось, отражали мечущееся
пламя костра. Приятное выражение лица адресовалось пожилому
нищему, юродивому, отлично известному в селении под кличкой
Полудурок; нищему, никогда не снимавшему засаленный дурацкий
колпак с бубенчиками, предмет вожделений всей детворы. Правда,
сейчас колпак был снят, он валялся рядом с потрепанной котомкой,
и я удивился лысине Полудурка, переходившей в жиденькую пегую
косичку волос на затылке. Длинными кузнечными клещами юродивый
выдернул из огня широкое металлическое кольцо; атлет ловким
движением вставил руку в дымящийся обруч, и Полудурок клещами
сжал концы. Когда раскаленный металл обнял человеческое тело, я
сполз в кусты, сжимая голову, корчась от чужой боли, в ожидании
вони паленого мяса, рева, огня, страха...
- Ты бы вышел, Урод, а?.. Если так сопеть в кустах, то твоего
крохотного носика может не хватить на нечто лучшее. Давай,
хороший мой, покинь кущи...
Не осознавая происходящего, я покорно продрался сквозь колючие
ветки и сделал один шаг к Полудурку, ехидно на меня косящемуся.
Ехидно, весело - но не злобно; а именно злобы и ожидал я,
горбясь и поворачивая голову.
- Хороший мальчик,- пробормотал юродивый, и атлет оторвался от
созерцания полоски на предплечьи - блеклой розовой полоски -
хотя огненное кольцо должно было сжечь руку до кости.
- Хороший мальчик,- повторил нищий, и атлет шагнул ко мне,
зажигая в чуть раскосых глазах недобрые красные отблески.-
Очень хороший мальчик,- Полудурок предостерегающим жестом
вскинул рваный рукав своей куртки.- Знаешь, Молодой, ты пойдешь
на поцелуй Гасящих свечу, но сделаешь все, чтобы мальчику этому
по-прежнему было хорошо...
- Хороший мальчик,- им обоим доставляло удовольствие катать на
языке это словосочетание, но Молодой вкладывал в него другой,
свой смысл, и эхо его голоса всполошило птиц в низких ветвях
баньяна.- Отец начал любить мальчиков, он берет на себя большой
хнычущий груз, больше, чем может снести.
1 2 3 4 5