Выпей еще библейского напитка.
Открывают две бутылки пива.
Поллард (объясняет). Я что говорю: предположим, однажды ты выставишь свою кандидатуру на место лектора в Университетском колледже, а мистер Постгейт будет в отборочной комиссии.
Хаусмен. В Университетский колледж я подам только на место главы кафедры.
Поллард (смеется). О… Хаусмен, что из тебя выйдет?
Хаусмен. Ты – единственный мой друг, который в этих материях понимает, так не разочаровывай меня. Если я и веду себя неуважительно, то лишь оттого, что ставки высоки. В эту игру не всякий способен играть. Я только сейчас понял, что мне сказать Чемберлену, – науке не пристало уклоняться от нападок. Наука ближе всего подступает к нашей человеческой сути. Наука – это бесполезное знание, накопленное ради знания. И полезное знание – тоже благо, но им довольствуются малодушные. Наука есть совершенствование того, что истинно; ее удел – проливать свет, не важно на что, не важно где; наука и есть свет – против тьмы; наука – это то, что остается от замысла Божьего, если из него изъять Бога. Не сочти, что я равнодушен к поэзии. Это не так. Diffugere nives пронзает меня как копье. Никто не сумел лучше Горация облечь в слова то, что ты умрешь, станешь прах и тень, и никакие добрые дела и красноречие не вернут тебя обратно. Я думаю, это самый прекрасный стих из всех, написанных на латинском или греческом; но в пятнадцатой строке Гораций не писал div es , как значится во всех книгах, и я уверен, я знаю, что он написал. Каждый, кто спрашивает: «И что с того?» – упраздняет те пять веков, которые сделали нас людьми; не зря наше время называется гуманизмом. Восстановление античных текстов – величайшая задача для человечества, благослови господи Эразма . Эта работа необходима. Будущее скоро расправляется с рукописями: наука – лишь скудное возмещение того, что нелепо отнято у нас. Погибают не одни никчемные. Иисус никого не спасет и не сохранит.
Поллард. Хватит, хватит, Хаусмен! Солнышко сияет, сегодня суббота! Я счастлив! Лучшие выживают потому, что они лучшие.
Хаусмен. Ох… Поллард! Тебе приходилось видеть поле после жатвы? Стерня, на которой тут и там беспорядочно колышутся стебельки, спасшиеся чудом, непостижимо. Почему именно эти? Причины не отыскать. «Медея» Овидия , «Фиест» Вария , который был другом Вергилия и, говорят, не уступал ему, потерянная трилогия Эсхила о Троянской войне… колосья, сжатые для забвения, вместе с сотнями греческих и римских авторов, ныне известных лишь по фрагментам или именам… вот они топорщатся то тут, то там, злак, мак, чертополох, – но умысла за этим нет.
Поллард. Я знаю, чего ты хочешь.
Хаусмен. Чего же я хочу?
Поллард. Монумент. Здесь был Хаусмен.
Хаусмен. О, ты разгадал мою тайну.
Поллард. Куличик из песка против приливной волны.
Хаусмен. Мило ты отзываешься о моем
издании Проперция.
Поллард (поднимая тост). За тебя и твоего Проперция. Кто это с Джексоном? Ты знаком с ней?
Хаусмен. Нет. Да. Она заходила в контору.
Поллард. Ну хорошо, не пялься так.
Хаусмен. Я и не пялюсь.
Поллард (поднимая тост). За тебя совокупно с библиотекой Британского музея! Накопленная сумма достижений человечества!
Хаусмен (поднимая тост). Держать оборону против естественного и милосердного отмирания нечитаемого! Сколь это по-британски. Возвращать рукопись…
Поллард. Все закончилось? Люди, кажется, уходят.
Хаусмен начинает паковать припасы.
Хаусмен. Когда представишь то затхлое море, которое люди напрудили за историю книгопечатания, поневоле задумаешься, такое ли это благодеяние для цивилизации. Я размышляю об этом всякий раз, когда открываю «Филологический журнал».
Нет. Они собираются… О, призы раздают! Пойдем!
Уходят. Хаусмен подбирает сумку с остатками пиршества.
Ночь.
Джексон в пижаме и халате читает вслух с рукописной страницы; в поле зрения может находиться серебряный призовой кубок.
Джексон.
Богу равным кажется мне по счастью
Человек, который так близко-близко
Пред тобой сидит, твой звучащий нежно
Слушает голос
И прелестный смех. У меня при этом
Перестало бы сразу сердце биться…
М-м… Это ты написал?
Входит Хаусмен с двумя чашками какао. Он одет по-домашнему.
Хаусмен. Это более или менее Сафо.
Джексон (раздумывает). М-м… А как звали того, который писал про поцелуи?
Хаусмен. Катулл. «Дай мне тысячу поцелуев, а затем еще сто».
Джексон. Да. Она, правда, может подумать, что это слишком смело. Мне надо, чтобы в стихе было, какой я несчастный и как я корю ее за неверность, но при этом готов простить. Как там было, что я вырезаю ее имя на деревьях?
Хаусмен. Проперций. Но если говорить всерьез, то ты чересчур буянишь. Она всего-то сказала, что останется дома вымыть голову.
Джексон. Но у меня уже билеты были и все прочее! После того как я был у нее под каблуком…
Хаусмен. Quinque tibi potui servire (fideliter annos).
Джексон. Что?
Хаусмен. Пять лет был верный твой раб.
Джексон. Точно. По крайней мере, две недели.
Хаусмен. Наше затруднение в том, что в стихах, где ее упрекают, она выглядит как шлюха, а в счастливых стихах она выглядит… гм… как твоя шлюха… так что я думаю, лучше выбрать какой-нибудь carpe diem , собирай розовые бутоны, пока можешь . «В могиле жить укромно и прелестно, но в ней, увы, объятьям нету места».
Джексон. Она ни за что не поверит, что я это написал.
Xаусмен. Старина Мо, что из тебя выйдет?
Джексон. Прямо в партере.
Хаусмен. Ну, если так! «И если такова цена за поцелуй, то этот я приму последним от тебя» – посвящено, естественно, мальчику, но это несущественно, – кстати, любопытная поэма: vester вместо tuns …
Джексон. Она думает, что ты на меня глаз положил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27