Пошли!
И Ниггл пошел. Он был почти спокоен. Проводник не дал ему времени на
сборы, сказав, что это следовало сделать заранее, а сейчас они торопятся.
Уже в прихожей Ниггл все-таки прихватил маленький сверток, но в нем
оказались лишь краски и альбом с набросками; ни еды, ни одежды там не
было. Они успели как раз к поезду. Ниггл очень устал, и глаза у него
закрывались сами собой. Он смутно осознавал, что его вталкивают в купе.
Поезд тронулся. Он не понимал, куда едет и зачем, и не старался понять.
Потом стало совсем темно - поезд вошел в туннель.
Когда Ниггл проснулся, в окно была видна большая, сумрачная станция.
По перрону ходил носильщик и выкрикивал какое-то слово. Но это было не
название места. Носильщик звал его: "Ниггл!"
Ниггл поспешно вышел на перрон, и тут же вспомнил, что оставил свой
сверток в купе. Он оглянулся, но поезда уже не было.
"А, вот и вы, наконец, - сказал носильщик. - Идите за мной. Что?! Нет
багажа! Ну, теперь-то вас точно отправят в исправительный дом.
Ниггл почувствовал вдруг, что он очень болен. В глазах у него
потемнело, и он упал прямо на платформу. Его положили в машину и отвезли в
исправительный дом, в изолятор.
Лечение Нигглу совсем не понравилось. Лекарство, которое ему давали,
было нестерпимо горьким, а весь персонал строгим и неразговорчивым. Кроме
них он не видел ни души. Иногда к нему приходил доктор, тоже очень строгий
и мрачный. И вообще, все это куда больше напоминало тюрьму, чем больницу.
В определенные часы он должен был работать: копать землю, плотничать или
красить какие-то доски целиком в один и тот же цвет.
Гулять ему не разрешали, а все окна в больнице выходили во внутренний
двор. Иногда его подолгу держали в темноте, часами, без перерыва; это у
них называлось "дать время подумать". Вскоре Ниггл потерял счет дням.
Лучше ему не становилось, конечно, если судить по его собственным
ощущениям. Во всяком случае, теперь его ничего не радовало. Абсолютно
ничего, даже отдых.
Вначале, первые лет сто (я лишь передаю вам, как он чувствовал
время), его посещало некое бесцельное беспокойство, и тогда он думал о
прошлом. Лежа в темноте, он повторял про себя все те же слова: "если бы я
только зашел тогда к Пэришу, сразу после того, как начались эти ветры... Я
ведь собирался... Мы вместе укрепили бы черепицу, и тогда миссис Пэриш не
заболела бы, и я бы тоже не заболел. И тогда у меня бы осталась еще целая
неделя."
Но со временем многое стерлось из его памяти, и он уже не мог
вспомнить, зачем ему так нужна была эта "целая неделя". Беспокойство тоже
пропало, его больше ничего не волновало - разве что работа в больнице.
Теперь он все планировал заранее, прикидывая, сколько времени займет то
или иное дело; как скоро, например, можно управиться с этой половицей,
чтобы она не скрипела, или повесить новую дверь, или починить ножку стула.
Наверное, теперь наконец-то о Ниггле можно было сказать, что он приносит
пользу, но никто ему этого так и не сказал. И уж, конечно, не для "пользы"
его так долго здесь держали. Они, скорее всего, просто ждали, когда ему
станет лучше, а что такое "лучше" - об этом у них были свои собственные,
медицинские представления.
Так или иначе, бедный Ниггл не ощущал теперь никакой радости жизни,
ничего такого, что он раньше назвал бы радостью. Развлечений у него было
мало, что и говорить. Однако, в последнее время он начал испытывать
неведомое доселе чувство - что-то вроде удовлетворения от того, что твоя
синица сидит у тебя на ладони. Он начинал работу по звонку и по звонку же
заканчивал. Кое-какие вещи он аккуратно откладывал в сторону, и там они
ждали, когда придет время их доделать. За день он успевал очень много и
прекрасно справлялся со всеми мелкими поручениями. Правда, теперь "время
ему не принадлежало", но зато он стал "хозяином своего времени". Он начал
понимать, чего оно стоит, время. И чего не стоит. Прежде всего, не стоит
торопиться. К Нигглу пришел покой, и теперь в часы отдыха он мог
по-настоящему отдыхать.
И вдруг все изменилось. Ему не давали больше плотничать, а заставляли
все копать и копать, изо дня в день. Об отдыхе нечего было и думать. Ниггл
принял это покорно. Лишь спустя долгое время, в памяти его стали всплывать
обрывки тех проклятий, что он когда-то так часто произносил. Подумать
только, он почти забыл их. Он копал, пока хватало сил нагнуться, копал
пока кожа у него на ладонях не повисла лоскутами, и руки не стали
кровоточить. Тут он почувствовал, что больше не может поднять лопату.
Никто не сказал ему доброго слова. Появился доктор, и, окинув Ниггла
взглядом, изрек: "Прекратить работу. Полный покой в темноте".
Ниггл лежал в темноте и полном покое, таком полном, что ни одна мысль
и чувство не приходили к нему, и он едва ли мог сказать, сколько уже так
вот лежит - несколько дней, или, может быть, лет? Вдруг он услышал голоса.
Совсем незнакомые голоса. Он был уверен, что никогда не слышал их раньше.
Похоже было, будто в соседней комнате собрался врачебный совет, или
заседает следственная комиссия, и голоса доносятся через неплотно закрытую
дверь. Правда, света Ниггл не видел.
- Теперь разберем случай Ниггла! - Произнес один голос. Какой это был
суровый голос, еще строже, чем у доктора.
- Что же с ним стряслось? - Спросил второй голос. Его можно было бы
назвать нежным, но в нем не было мягкости. Там смешались и грусть, и
надежда - это был голос вершителя судеб.
1 2 3 4 5 6 7 8 9