— Он полагается на слова Симона, который утверждает, что ты, Сверрир, обладаешь многими талантами, которых нет у других. Вот письмо от конунга.
Сверрир прочитал письмо, сперва про себя, потом вполголоса, мы склонились к нему. Конунг писал, что он приветствует молодого друга и брата во Христе. Ты должен отправиться в Швецию к моему родичу ярлу Биргиру Улыбке и попросить его отправить в Вик помощь, которая нам потребуется, если Всевышний не лишит нас своей милости.
Эйнар Мудрый объяснил нам, что ярл Биргир Улыбка женат на сестре конунга Сигурда. Таким образом она находится в родстве с конунгом Эйстейном, и ее муж уже оказывал Эйстейну хорошую помощь.
— Видишь ли, Сверрир, конунг Эйстейн посылает вести не только ярлу в Швецию, — продолжал Эйнар Мудрый. — В другие концы страны тоже отправлены люди. Или, — он взглянул на Сверрира, — ты отказываешься идти путем конунга?
Сверрир встал.
— Теперь достаньте мне иглу с ниткой, — сказал он, — я хочу Пришить письмо конунга к платью как можно ближе к телу. Но сперва, Эйнар, я отвечу тебе на твой вопрос: Я пойду и своим путем и путем конунга.
***
Когда мы шли в Сэхейм на встречу с ярлом Эрлингом и конунгом Магнусом, нас всех переполняла тревога. Мы шли гуськом, как корабли: первым шел Бернард, за ним — я, замыкал шествие Сверрир. Мы видели людей из Тунсберга и окрестных селений, идущих на ту же встречу: бондов и горожан, пасторов и монахов. Рясы на многих были сильно потерты, некоторые несли с собой священные сосуды, принадлежавшие их церквам. Чаще всего это были бедные, изготовленные тут же вещи, отполированные руками, привычными к земле и навозу, а не к пергаментам и Священному писанию. Двор усадьбы охраняли воины, среди них был и конюший конунга. Он с достоинством, но без сердечного тепла приветствовал нас и показал нам дорогу.
Никогда прежде я не видел таких богатых палат, и Сверрир тоже. В большом переднем покое, куда нас проводили, стены были завешаны коврами. Там ждали два отрока с горящими факелами, чтобы проводить нас дальше. Наверное, это были сыновья наложниц и лучших из дружинников, теперь их взяли в услужение к конунгу. Большой чан с водой стоял наготове — вдруг кто-нибудь из слуг по недомыслию подожжет бревенчатую стену или уронит огонь на покрывавшие пол шкуры. Мы были босиком, все трое, медвежьи шкуры были мягкие и приятные, мы шли словно по свежему снегу. Но этот снег таил в себе жар, ощущение удовольствия и почтения поднималось по ногам и передавалось всему телу. Мы ждали, выстроившись в ряд, от факелов в покое было жарко, от окружавших меня мужей разило потом. Через некоторое время нас ввели в другой, еще больший покой.
Такого покоя я тоже не видывал, его можно было сравнить только с церковью, возведенной в честь Господа Бога. Здесь пол тоже был устелен шкурами, и нога долго искала кусочек голой земли. Покой был огромный, мне казалось, что нас троих выставили напоказ в середине, так далеко было от нас до стен. Нас окружали люди, тоже словно выставленные напоказ. Здесь нас уже никто не приветствовал.
Двери распахнулись, и вошли восемь молодых служителей с горящими факелами, за ними в два ряда — молодые служанки, каждая несла в руках рог. Я даже не успел заметить, как у каждого из нас оказался в руках рог. Это был мед, тяжелый и крепкий, как рука врага, сжавшая твое горло. Бледное и худое лицо Бернарда медленно налилось краской. Сверрир пил осторожнее, чем мы. Я же быстро осушил рог, позволив питью опуститься, а мужеству подняться, беспокойства и страха как ни бывало. Мне послышалось, а может, чей-то голос и в самом деле позвал: Катарина?..
Двери снова распахнулись, мы сразу расправили плечи, двое священников перекрестились. Сам я склонил голову и согнулся, чтобы приветствовать конунга и ярла с почтением, на какое они имели право. Но это был не ярл, и не конунг. Это были два крепких человека в воинских доспехах с рожками в руках, мы, не видевшие чужих стран и не знавшие чужих обычаев, называли их рожечниками. Но с тех пор, как ярл вернулся домой из Йорсалира, он называл их герольдами. Герольды затрубили в рожки, громкий, всепроникающий звук вознесся к потолку, проник сквозь стену торжественности и беспокойства, окружавшую нас, и достиг наших сердец. Казалось, будто ярл и конунг собственной рукой прикоснулись к нашим сердцам, чтобы проверить, не перестали ли они биться. И пока мы так стояли, и пока герольды отдавали рожкам весь воздух, который наполнял их легкие, двери опять распахнулись, но я не видел, кто их распахнул. Однако никто не вошел. Мы замерли с открытыми ртами — ведь никто не вошел, и двери снова медленно закрылись. И опять я не видел, кто их закрыл.
Наконец герольды кончили трубить и опустили рожки, они стояли подобно каменным столпам, никто не произнес ни слова. Лишь колебалось пламя факелов, в зале их было не меньше двадцати — двадцать неподвижных факельщиков с пылающими факелами в руках. И ни одного слова. И вдруг нас, словно удар кулака, оглушил глас рожков, я даже не заметил, когда герольды снова поднесли их к губам. Двери распахнулись. Вошел конунг.
Он был красивый и одет красиво, как женщина, у него была легкая поступь, веселое лицо, широкие плечи, в глазах еще сохранилось что-то детское, приветствие его было учтиво. Он отвесил нам легкий поклон, мы ему — глубокий. Когда же я распрямлялся, я, словно мертвец, лежащий на земле, снизу, увидел седого, пожилого человека в сером платье, его голова криво сидела на плечах, медленно, мелкими шажками он шел к нам. Это был ярл.
Мы опять отвесили поклон, еще более глубокий: я не дышал, пока у меня хватило на это сил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82