Он был немного староват для этой роли (его герою исполнилось девятнадцать лет, он только что закончил школу), но ему удалось воссоздать сложный, мучительный процесс превращения юноши в молодого человека. Он был смешон и жалок, когда это требовалось по сценарию, казалось, постоянно заглядывал внутрь себя и одновременно бежал от себя, создавая точный, живой образ.
Джек даже удивился, увидев, что тогда ему удалось подняться до такого уровня. Потом он столь же удачно сыграл у Делани еще две роли, но работу над ними вытеснило из памяти гораздо менее плодотворное сотрудничество с другими режиссерами. «Украденная полночь» была лучшей картиной Делани, созданной им в период расцвета его творческих сил, когда он верил в себя и безжалостно презирал все в мире, кроме собственного таланта; тогда Делани еще не начал повторяться, а многочисленные разводы, большие деньги, интервью и тяжбы с налоговым управлением еще не отвлекали его от творчества.
К началу кульминационного эпизода, когда юноша появлялся из вечерней мглы на перроне вокзала, мрачном и малолюдном из-за непрекращающегося дождя, чтобы посадить на поезд любимую женщину, навсегда уходящую из его жизни, Джек уже забыл о том, что он находится в чужом городе, на расстоянии пяти тысяч миль и двадцати лет жизни от погребенной в его сознании девственной Америки провинциальных вокзалов, гудков, звучащих над распаханными вокруг ферм полями, столовых с освещенными окнами, темнокожих носильщиков, потрепанных такси, водители которых, покуривая в темноте сигареты, низкими, хриплыми голосами треплются о бейсболе, женщинах и тяготах депрессии.
Попав в плен грустной истории, которая воспроизводилась на экране с исцарапанной старой ленты, дававшей ненадежный звук, Джек следил за любовниками, медленно бредущими по платформе, то исчезающими во тьме, то снова попадающими под свет фонарей; прислушиваясь к обрывочным прощальным фразам, он забывал о том, что видел перед собой всего лишь собственную актерскую работу, и о том, что женщина, которая в эти последние горькие минуты неуверенно шагала по платформе, была когда-то его неверной женой. К нему на какой-то миг вернулась молодость и ощущение тяжкой утраты, он вновь испытал сильное физическое влечение к этой живой и цветущей женщине, то исчезавшей в темноте, то снова выходившей из нее, – влечение, которое он считал навеки убитым предательством, ссорами, бракоразводным процессом.
Когда в зале стало светло, Джек не шелохнулся. Потом он тряхнул головой, пытаясь прогнать воспоминания. Он повернулся к Делани, который сидел, прижав ладони к вискам, вид у режиссера был горестный, безутешный, как у опытного кетчера, пропустившего легкий мяч.
– Морис, – искренне, с нежностью и любовью в голосе произнес Джек, – ты – великий человек.
Делани не двигался, он словно не слышал Джека. Затем Морис снял свои массивные очки в металлической оправе и уставился на этот символ уязвленного самолюбия, попранного тщеславия.
– Я был великим человеком, глухо сказал он. – Пойдем отсюда.
Деспьер ждал их на тротуаре возле кинотеатра. Заметив Джека и Делани среди последних выходящих из зала зрителей, он поспешил к ним; лицо его светилось радостью.
– Я видел, Maestro, – сказал он. – Это прелестно. Я чуть не пустил слезу.
Он обнял Делани и расцеловал его в обе щеки. Иногда Деспьер забавлялся тем, что вел себя как типичный француз из театральной комедии. Трое мужчин привлекли внимание компании, только что покинувшей зал.
– Готова поспорить, это он, – услышал Джек голос девушки. Ты обязан рассказать мне, что ты испытывал, следя за тем, как один восхитительный эпизод сменяется другим, – заявил Деспьер.
– Ничего я тебе не скажу, – произнес Делани, вырвавшись из объятий Деспьера. Не желаю об этом говорить. Я хочу есть. Проголодался.
Он поискал глазами такси.
– Делани, – сказал Деспьер, – ты должен научиться быть более серьезным со своими поклонниками из пишущей братии.
Повернувшись к Джеку, он с нежностью взял его за руки.
– Dottore, – сказал он, – я и не подозревал, что ты был так красив в молодости. Девушки, верно, просто сходили с ума.
Помимо французского Деспьер владел итальянским, английским, немецким и испанским; встречаясь с Джеком в Италии, он отдавал дань местной традиции и называл его Dottore. Во Франции вместо Dottore он говорил Monsieur le Ministre, подсмеиваясь над дипломатическим статусом Джека.
– Неужели тебя там не переполняла гордость? Деспьер указал рукой на кинотеатр.
– Переполняла, – сказал Джек.
– Тебе не хочется об этом говорить? – удивился Деспьер.
– Да.
– Надо же, – сказал Деспьер. – На твоем месте я расхаживал бы по Риму с плакатами на спине и груди: «Я – тот самый Джеймс Роял».
Деспьер бы подвижен и худощав; костюм с ватными плечами, сшитый в Риме, висел на его угловатой фигуре. Крупные серые глаза блестели на болезненно-желтом, но всегда оживленном лице француза. У него был узкий насмешливый рот и короткие черные волосы, зачесанные назад по моде, родившейся в ресторанчиках Сен-Жермен-де-Пре. Определить его возраст казалось делом сложным. Джек познакомился с ним более десяти лет назад; за это время Деспьер почти не изменился. Джек догадывался, что Деспьеру около сорока лет. Он долгое время жил в Америке, и, хотя Жан-Батист говорил с явно французским акцентом, его речь изобиловала американским сленгом, употребляемым всегда к месту. В годы войны он служил во французских ВВС, перед капитуляцией бежал в Англию, был штурманом эскадрильи «Галифакс», воевавшей в России. На Запад он вернулся с больным желудком; с тех пор он везде искал лекарство от язвы, не требующее отказа от алкоголя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20