Но и это было лишь ступенькой. Еще через год Стентон защитил магистерскую диссертацию. В ВВС его не восстановили – там шли уже массовые сокращения, а двумя годами позже ВВС и вовсе перестали существовать. Однако Стентону это было только на руку.
Когда НАСА объявило о начале конкурса пилотов для проекта «Возничий» – многоразового транспортно-пассажирского космического корабля, – Стентон подал документы. И через четыре месяца получил извещение о зачислении в группу пилотов проекта. Беспрерывная почти десятилетняя гонка кончилась. Он победил!
К тому времени подготовка пилотов космических кораблей значительно упростилась. Если для кораблей «Джемини» и «Аполлон» она длилась тысячами часов, то уже для «Спейс шаттл» она сократилась до восьмисот – девятисот, а в проекте «Возничий» – до двухсот с небольшим. Но и за это время из шестисот кандидатов в отряде осталось лишь шестьдесят. Стентон оказался в их числе. Возможно, будь подготовка более длительной… Впрочем, нет.
Ведь и так всех их осматривали десятки специалистов, они крутились, качались и тряслись в десятках тренажеров, но… Первый же полет оказался для Стентона последним. Одно дело вести истребитель по кривой невесомости и совсем другое – когда невесомость длится… Стентону хватило суток. На вторые сутки его в полубессознательном состоянии эвакуировали на Землю. Он оказался первой – и единственной пока – жертвой заболевания, вошедшего в космическую медицину как «синдром Стентона»… Впрочем, от такой славы радости Стентону было мало.
Черное небо… Несколько часов видел его Стентон. Столько лет усилий – и несколько часов… А потом месяцы в госпиталях и санаториях, месяцы безделья, на смену которому пришла служба сперва на самолетах, а потом на дирижаблях «Транспасифика».
Черное небо оказалось недоступным. Может быть, единственно недоступным в жизни, но зато и единственно желанным. И голубое так и не смогло его заменить.
А теперь, возможно, придется распроститься и с голубым… И что тогда?
– И что же будет? – спросил Захаров.
– Вы телепат?
– Временами. Так что же?
– Не знаю, – сказал Стентон. – Все равно. Без дела не останусь. Вернусь в Крестед-Бьютт и открою бар. Как Барни. «У неудавшегося космонавта». Прекрасное название, не прав да ли?
– А почему вы не остались работать на Мысе? Или в Хьюстоне? В наземниках, естественно.
– И провожать других наверх? Нет, это не для меня. Я хочу летать. Сам, понимаете, сам.
«Я бы умер от зависти, – подумал Стентон. – Я бы умер от разлития желчи, провожая наверх других. Но в этом я тебе не признаюсь».
– Это я понимаю, – сказал Захаров. – Знаете, Стентон, Джулио тоже было трудно у нас в патруле. После атомных лодок наши патрульники – труба пониже и дым пожиже, как говорится. В десять раз меньше, в десять раз тихоходнее… И все же лучше, чем на берегу. Так он считал.
– Он остался моряком и на патрульнике. А я на дирижабле не остался космонавтом, адмирал. Это плохая аналогия.
Захаров кивнул.
– Моряком он остался, правда. Только вот каким? Вы знаете, Стентон, как это – стоять на мостике корабля? Не судна, нет, но – корабля? Корабль – это не оружие. Не дом. Не техника. Корабль – это ты сам, понимаете, Стентон, это ты сам! Это ты сам на боевых стрельбах идешь на сорока пяти узлах, и мостик под ногами мелко-мелко дрожит от напряжения и звенит, и ты сам дрожишь и звенишь…
Захаров замолчал. Ему не хватало слов, слова никогда не были его стихией.
Стентон внимательно смотрел на него.
– А вы поэт, адмирал… – В голосе его Захаров не почувствовал иронии.
– Нет, – сказал Захаров. – Я моряк. И Джулио был моряк.
Стентон помолчал немного.
– Кажется, я понимаю…
– Вы должны это понять, Стентон. Можно порезать корабли. Можно видеть, как режут корабли. Я видел. Мой «Варяг» был лучшим ракетным крейсером Тихоокеанского флота. И его резали, Стентон. Резали на металл. Я плакал, Стентон. Это не стыдно – плакать, когда погибают люди и корабли. Флот можно уничтожить. И это нужно было сделать, и я рад, что это сделали при мне, что я дожил до этого. Не удивляйтесь, Стентон, я военный моряк, и я лучше вас могу себе представить, что такое война. И больше вас могу радоваться тому, что ее не будет. Никогда не будет. И военного флота никогда уже не будет. Но моряки будут. Понимаете – будут. Потому что моряки – это не форма одежды. Это форма существования. Они могут быть и на море, и на суше.
– И в небе, – сказал Стентон. – В черном небе.
Захаров отхлебнул из стакана. Боль снова медленно поднималась от шеи к затылку. Сколького же теперь нельзя! Нельзя волноваться, нельзя пить, нельзя… Плевать, сказал он себе. Плевать я хотел на все эти нельзя. Он поставил стакан и, опершись на стол локтями, в упор взглянул на Стентона.
– Да, – сказал он. – И в небе. И в черном, и в голубом.
Народу в баре заметно прибавилось. Захаров взглянул на часы… Пора.
– Когда вы улетаете? – спросил он.
– Не знаю… Сегодня вечером сюда подойдет другой дирижабль, мы перегрузим все на него – фрахтовщики в любом случае не должны страдать. Завтра прилетит комиссия. Объединенная следственная комиссия «Транспасифика» и АПГА…
– Простите?
– АПГА – Ассоциации пилотов гражданской авиации. И будут нас изучать под микроскопом. Сколько? Не знаю…
– Ясно, – сказал Захаров. – Что ж, если у вас выдастся свободная минута, Стентон, прошу ко мне. Сегодня и, по всей вероятности, завтра я буду здесь. Впрочем, насчет завтра точно не знаю, может быть, мне придется улететь. Но пока я здесь – буду рад вам. Посидим, чаю попьем по-адмиральски. Правда, рому приличного не обещаю, но чай у меня превосходный.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25