Особенно нравился ему НП, устроенный артиллеристами на верхнем этаже и на трубе ярцевской фабрики, откуда открывался прекрасный обзор неприятельских позиций. Но добираться к этому НП было сложно и опасно: приходилось свыше километра ехать низиной, по которой немецкие артиллеристы хорошо пристрелялись. Одиночная машина с командующим армией и начальником артиллерии, мчавшаяся со всей возможной скоростью, была достаточно заманчивой целью для немецких артиллеристов, и каждый раз на глазах немецких и советских солдат разыгрывался поединок, не совсем обычный для командиров ранга Рокоссовского. К счастью, все обходилось благополучно.
Бывая в частях, командарм обязательно добирался до переднего края. Здесь он обходил окопы, беседовал с бойцами, расспрашивал их, как они питаются, есть ли письма из дому, давно ли мылись в бане. Очень внимательно беседовал Рокоссовский и с командирами. Его интересовало все: как устроен быт на передовой, чувствуют ли себя командиры уверенно в бою, не обидел ли кто его подчиненных, не нужно ли чем помочь. Всегда чуткий к человеческому несчастью, командарм очень остро реагировал в тех случаях, когда встречал клевету и несправедливость.
Однажды прокурор армии во время доклада попросил санкции командарма на предание суду военного трибунала старшины, обвиняемого в мародерстве. Разговор происходил в присутствии члена Военного совета Лобачева.
– Мародерство? – переспросил командарм, откладывая в сторону оперативную сводку. – Странно... Доложите подробнее.
– Старшина роты похитил в колхозе Ярцевского района две швейные машины.
– И что сделал с ними? Отправил домой?
– Нет, насколько можно судить по материалам, оставил при себе.
– Оставил при себе, в роте? Швейные машины?
– Да.
– Тут что-то не так... Как считаешь, комиссар?
Лобачев уже был знаком с этой манерой командарма: когда Рокоссовский встречался со случаем, задевавшим его, он начинал величать Лобачева «комиссаром.».
– Может быть, послушаем старшину, Константин Константинович? В нашей 16-й армии еще до войны стало правилом: не отдавать военнослужащего под суд, пока командир или комиссар не поговорят с ним.
– Правильно. Доставьте старшину в нам, – приказал Рокоссовский.
Спустя некоторое время в штаб привели старшину.
– Расскажите, как было дело, – сказал Рокоссовский.
– Товарищ генерал, полк на Ярцевской мануфактуре бязи получил. Для всех бойцов по лишней паре нательного белья сшить можно, да не на чем. Я и отправился в колхоз, к председателю обратился: выдели, мол, для нужд Красной Армии пару швейных машин. Он со мной по избам пошел. Одна колхозница согласилась: «Бери, сынок, у меня на войне и муж и сыновья». Только я погрузил машинку на подводу, а тут другая несет тоже. Я взял и у нее. Отвез к себе, рубашки уже шить начали. А тут: мародерство...
Рокоссовский повернулся к прокурору.
– Так что же? Это мародерство? Старшину надо благодарить, поощрить надо. За инициативу. А вы, товарищ прокурор, простите меня, в деле не разобрались и сразу – под суд! – И он повторил, стуча ребром ладони по столу: – Не ра-зо-бра-лись! Приказываю немедленно старшину освободить. – И, обращаясь к Лобачеву, добавил: – Алексей Андреевич, укажите, пожалуйста, комиссару дивизии, чтобы не допускал произвола! Вы только подумайте! Народ заботится об армии, а тут...
Затишье на Западном фронте и на том его участке, который занимала 16-я армия, продолжалось до конца сентября. Но оно, это затишье, не убаюкивало внимание командарма-16, он сознавал, что враг еще намного сильнее, что инициатива все еще находится в его руках и что, располагая значительными средствами, имея возможность маневрировать ими, немецко-фашистские войска могут нанести сильные удары. Исходя из этих предположений, штаб 16-й армии разработал план обороны, обеспечивающий решительный отпор противнику в случае, если он начнет наступление на ее участке. Имелся в плане и раздел, предусматривавший и отход армии в том случае, если противнику все же удастся прорвать оборону. Командование Западного фронта, которое к атому времени возглавил генерал-полковник И. С. Конев, утвердив первую половину плана, отклонило вторую его часть, в которой речь шла о возможном отступлении.
Уходил сентябрь. Подмосковные леса покрывались позолотой. Но «пышное природы увяданье» на этот раз не могло нести радость в души бойцов. Враг рвался к Москве.
Приближался октябрь 1941 года.
Приближалась великая битва за столицу.
«...Позади Москва»
Еще в начале 20-х чисел сентября 1941 года разведка армии стала приносить сведения о том, что в глубине расположения противника происходит перегруппировка сил: колонны автомашин, орудий, танков передвигались из Смоленска в район Духовщины, северо-западнее Ярцева. В то же время разведка показывала, что против 16-й армии по-прежнему находятся только пехотные части противника. Тем не менее затишье на фронте настораживало, следовало быть начеку. И недаром.
Замкнув в начале сентября в кольцо блокады Ленинград и добившись крупных успехов в середине сентября на Юго-Западном фронте, восточное Киева, командование немецко-фашистской армии решило с начала октября начать осуществление операции, которая должна была завершить кампанию на Восточном фронте. Германский генеральный штаб разработал еще один план, получивший соответствующее его целям, с точки зрения гитлеровских генералов, название: план «Тайфун».
Слово «тайфун», как растолковывает его «Словарь современного русского литературного языка», означает «ураган огромной разрушительной силы, бывающий в Юго-Восточной Азии и западной части Тихого океана».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164