Да и куда он мог деться? По дороге Лев Григорьевич нигде не останавливался, ни с кем не заговаривал и даже не опускал стекла, опасаясь ушлых московских барсеточников, охочих до легкой наживы.М-да… В ходе своей продолжительной карьеры Льву Григорьевичу часто приходилось опасаться – чего-нибудь, кого-нибудь или за что-нибудь, – но впервые опасения его были столь смутными и в то же время сильными. Он был антиквар с почти сорокалетним стажем и, разумеется, всю жизнь боялся ограбления, но сегодня эта боязнь вышла за рамки привычных опасений, и впервые в жизни Лев Григорьевич жалел, что не обзавелся пистолетом. Хлопоты, связанные с оформлением разрешения на ношение оружия, всегда казались ему чрезмерно обременительными и, по большому счету, пустыми – ну в кого он, старый человек, мог стрелять?Он, если хотите знать, вообще не понимал, как можно стрелять в живого человека… Однако сегодня старый антиквар остро сожалел о том, что в карманах у него нет ничего смертоноснее авторучки «паркер» с золотым пером и связки ключей, которой при большом везении можно было, наверное, пришибить какую-нибудь полумертвую мышь. Увы, Лев Григорьевич сегодня опасался вовсе не мышей, хотя в иное время мыши, как известно, являются заклятыми врагами антикваров. Он и сам толком не знал, чего именно боится и, главное, почему. Ведь случалось же ему нашивать в своем портфеле и более ценные, редкие и гораздо более опасные вещи, чем та, что лежала в нем сейчас! И, что характерно, никаких видимых причин для страха у него не было: никто не следил за его машиной, никто не отирался около подъезда, низко надвинув засаленную кепку и по локоть засунув руки в карманы кожаной куртки, и никто во всей огромной Москве не знал и знать не мог о том, что лежало сейчас у него в портфеле…«Странная штука, – подумал Лев Григорьевич, разглаживая на ладонях тонкие кожаные перчатки и озираясь по сторонам, – причин для страха нет, а страх – вот он, тут как тут…»Тут ему вспомнилось, что беспричинный страх, повышенная нервозность, подавленность и прочие штучки в том же духе могут служить предвестием приближающегося сердечного приступа, и он зябко поежился, хотя в машине было тепло, если не сказать – жарко. Уж что-что, а сердечный приступ ему сейчас был совершенно без надобности – как и в любое другое время, впрочем.Антиквар снова оглянулся на портфель. Тот стоял на широком заднем сиденье трехгодовалого «Мерседеса» с самым невинным видом, напоминая почему-то бесхозную сумку, подброшенную кем-то в вагон метро, – сумку, содержащую в себе мощный тротиловый заряд и не, сколько килограммов болтов, гвоздей и стальных шариков. Впрочем, Лев Григорьевич отчасти понимал, в чем тут дело. Если бы подробности его последней сделки каким-то непостижимым образом сделались достоянием гласности, содержимое портфеля могло шарахнуть похлестче тротилового фугаса – так шарахнуть, что от Льва Григорьевича вместе с его солидным и, слава богу, вполне легальным бизнесом не осталось бы и мокрого места.Антиквар тронул рукой в перчатке свои тоненькие, аккуратнейшим образом подстриженные и подбритые в ниточку седые усы и криво улыбнулся собственным мыслям. Черт подери, бултыхаясь в выгребной яме, невозможно не запачкать рук, и в его карьере было немало сделок, сомнительных с точки зрения как закона, так и морали. Однако сегодня, не совершив, в общем-то, ничего противозаконного, он, как никогда, чувствовал себя не в своей тарелке.– Добрые дела наказуемы, – пробормотал он, вынимая из кармана кашемирового пальто тонкий золотой портсигар и задумчиво вертя его в руках. – Эти древние, прах их возьми, умели-таки сочинять афоризмы!Чуть приспустив оконное стекло со своей стороны, Лев Григорьевич выдвинул пепельницу, достал зажигалку – тоже золотую, очень изящную – и закурил, выпустив толстую струю серого табачного дыма сквозь стиснутые зубы. Дым ударился о ветровое стекло, заклубился, пополз по нему в разные стороны и лениво потянулся к щели приоткрытого окна. Сигарета была дорогая, с каким-то новомодным патентованным фильтром, облегченная до предела, и Лев Григорьевич поймал себя на том, что яростно работает щеками, пытаясь высосать из набитой сушеной травой бумажной трубочки то, чего там в помине не было. Более всего на свете ему сейчас требовалась настоящая, крепкая и вкусная сигарета да еще, пожалуй, глоточек коньяка, а лучше не глоточек, а рюмочка или даже фужер. Увы, подобной роскоши он не позволял себе уже очень давно – с тех самых пор, как знакомый кардиолог, выражаясь, по обыкновению, образно и витиевато, посоветовал ему либо отказаться от вредных привычек, либо сразу, не растягивая удовольствия, выброситься из окна. Сейчас, мусоля безвкусную, как карандаш, сигарету, антиквар сердито подумал, что кардиолог – просто старый дурак, а он, Лев Григорьевич Жуковицкий – дурак вдвойне, что его послушался. Как будто не ясно, что на свете нет ничего вреднее и смертоноснее самой жизни! Ты можешь не пить, не курить, кушать один кефир пополам с сырыми овощами, бегать трусцой по утрам и гулять на свежем воздухе вечерами – словом, выполнять все предписания этих изощренных садистов в белых халатах, – но, если при этом тебе будут каждый божий день трепать нервы, долго ты все равно не протянешь.Сидеть в припаркованной на самом солнцепеке машине в шляпе, пальто и перчатках было жарко и чертовски глупо, но Лев Григорьевич все равно медлил выходить: ему почему-то казалось, что, как только он с портфелем в руке выберется из машины и пойдет к своему подъезду, пути назад уже не будет. «Э, – подумал он устало и обреченно, – как будто он есть сейчас, этот путь… Ведь ясно же было, с первого взгляда ясно, что оттуда надо бежать без оглядки, но разве я мог упустить такой случай?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18